Обвал - Николай Камбулов

— Да где искать-то? Все обшарил…

— Ты техник-радист. Я перед тобою снимаю шапку. Сухов, шапку сними! — велел он мне и стал на колени перед Шкуренко: — Смотри, смотри, Сема… от имени всех бойцов и командиров! От имени самого майора Русакова! Как перед аллахом стою… Слово свое сдержи!

Но Шкуренко не ответил, он все еще лежал вниз лицом.

— Ты жив, Сема? — спросил Кулиев, надевая шапку. — Покамест ты живой, мой надежда на тебя большой. Не будем мешать.

Он показал глазами на выход, и мы вышли из отсека.

Кромешная тьма закрыла нам глаза. Я начал читать стихи:

Где-то там звезды светят…

— Ай, брось! Пошарим мало-мало — и найдем движок и подзарядим.

— Да где же ты его найдешь, товарищ старшина?

— Должен быть! — отрезал Кулиев с уверенностью. — О Сухов-оглы, это пах-пах! Земля большой услышит нас. «Слушайте, слушайте! Подземный гарнизон сражается!» Да ты что, не веришь?! Ах, не хорошо ты думаешь, Николай.

Он взял меня за руку, и я потащился за ним. Шли, шли в темноте и, как это не раз случалось раньше, сбились с пути. Кулиев свалился с ног, упал, похоже, обессиленный от голода.

Я зажег фонарь, вижу — сквозь густую черную бороду Кулиев виновато скалит белые зубы:

— Извини, Миколка-оглы, курсак пустой… Подними… Я ведь со вчерашнего дня ничего не ел, но ты не болтай об этом… Я же главный снабженец, кто поверит.

Я поднял его, и мы потихонечку поплелись…

В катакомбах ночная тишина особая: здесь не просто тихо, а как в могиле — глухо, малейшее проявление жизни слышится и запахом, и шорохом. Я лежал в повозке, думал о боевом задании. Посланный в поселок Жуковка сержант Дронов с твердым условием возвратиться в катакомбы через пять дней — не возвратился и на шестой. Теперь в Жуковку готовится пойти Зияков с той же целью — разведать подходы к вражеским складам. Майор Русаков подсоединил к лейтенанту Зиякову меня, как знающего немецкий язык…

И вот я лежал на соломе в повозке и думал обо всем этом. Очень тихо было. Потолок выплакивал в подставленную на ночь кружку капли воды, и эти слезинки-капли, падая в посудинку, как всегда, выговаривали: «Сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко».

Потом до моего слуха дошли осторожнейшие шаги — так, крадучись, не дыша, из наших бойцов никто не ходит. Я поднял голову — в смутном лунном свете, пришедшем под своды нашего командного пункта через центральный зев входа, я различил сгорбленную человеческую фигуру у пустого котла походной кухни.

— Эй, ты кто? — спросил я полушепотом, можно сказать, едва слышно. — Иди ко мне.

Сгорбленный подошел — в руках он держал большой сверток.

— Ты кто? — повторил я.

— Ви… ви…

— У тебя что, языка нет?

— Ви… ви…

— Из какого взвода?

— Ви… ви…

Я включил фонарик, осветил лицо — прижухлый, синеватый, с оттопыренными губами рот. «Вот так встреча! Да ведь это ефрейтор Ганс Вульф!»

— Вульф?!

— Ви… ви…

Видно, Вульф тоже опознал меня — возможно, по голосу, кто его знает, — только он осторожно положил на землю сверток, который, как я заметил, пошевелился и притих.

— Что там у тебя в свертке?

И тут я спохватился: «Что ж я с ним так веду себя! Ведь он самый-пресамый фашист, убийца! Как он сюда пробрался? Да еще на КП!»

— Руки вверх! — потребовал я по-немецки. Он рук не поднял, опять свое:

— Ви… ви…

Тут я заметил: одежонка на нем нашенская — телогрейка, брюки стеганые, заправленные, правда, в голенища немецких солдатских сапог.

«Переоделся, значит. — Припомнил я и седую Клаву с ее маленькой девочкой. — Да он же с нее стянул эту одежду!»

Вульф чем-то зашуршал, вижу, ученическую тетрадь в раскрытом виде сует мне:

— Ви… ви…

Я взял тетрадь, читаю написанное по-русски: «Фрау Клави нужен молоко для девички кушать. Я уж говорью две букви: «Ви, ви». О, это для менья целий событий… Никто меня тут не трогает, не обижает, считают, что я не могу говорить. Обида немножко оттого, что я уже ничего не представляю для людя. Один фрау Клави немножечко понимайт менья…»

— Ага!.. Задело за живое! Зачем убивал наших?! — сказал я по-немецки, но негромко: я уже думал, если сейчас набегут наши, опознают в нем участника кровавого преступления в Багеровском рву, разорвут и затопчут. — Ты лично убивал?!

Он выхватил из моих рук тетрадь, крупно написал в ней: «Убиваль немножко. Быль приказ, и я выполняль… чтобы свою долю иметь и не быть зависимым в жизни от тех, кто имейт большой капитал… А сейчас я никто, тень, пустота в чужой одежда…»

— Как же Клава тебя терпит?

Пакет-сверток зашевелился, застонал. Вульф взял его на руки, отвернул часть обвертки, и я увидел… восковое лицо ребенка.

Да это же та девочка, которую тоже расстреливали!.. Чтобы… чтобы иметь свою долю капитала…

У меня имелись две залежалые конфеты, зашитые в шинели. Я берег их, чтобы в день рождения моей мамы чаю попить в компании приглашенных. Я распорол полу и вложил конфеты в ручонку спящей малютки.

— Ви… ви… — отозвался Вульф, вроде бы поблагодарил.

— Да уматывай ты отсюда!

Из темноты показалась женщина. Это была Клава.

— Я не теряю надежды, миленький, — сказала она мне и, взяв под руку Ганса Вульфа, молча пошла с ним по направлению отсека, в котором помещались ополченцы, как мы называли гражданских.

Подошел лейтенант Зияков, спросил:

— Ты с кем тут разговаривал?

— Читал стихи…

— Не ври, Сухов. Около тебя крутились двое. Кто такие?

— Гражданские, товарищ лейтенант. Голод не тетка…

— А-а! У самих животы приросли к спинам, — сказал Зияков и направился в отсек Русакова.

Где-то там звезды светят.Где-то там провода гудят…Где-то там при ярком светеЗа столом борщи едят!..

Давно мне эти слова лезут в голову. Я начал искать продолжение этого стихотворения:

Так за то,Чтоб на всей планете…Тра-та-та…Наши дети…

Я не заметил, как опять подошел к повозке лейтенант Зияков.

— Ты женат, Сухов? И детей имеешь?.. Ну ладно, собирайся, пойдем искать сержанта Дронова. Русаков велел…

Из катакомб мы вышли через тайный лаз. Часовой, а им оказался кавалерист Прокопий Кравцов, ободрил:

— Я тут пятый раз стою — тишина! Ни одного выстрела. Наверное, фашисты махнули на нас.

И верно — тишина, ни звука! Еще прошли с километр по направлению к Жуковке, к морю. Залегли в лощине, смотрим — на фоне предутреннего неба выделяется паутина проволочного заграждения, примерно в два или три кола. Поднялись еще ближе к железной паутине. Видим, воронка — снаряд тут упал. Мы в эту яму и глазеем — ничего подозрительного. Тянет запахом моря да гарью, обожженной землей.