Горькие лимоны - Лоренс Даррел

— Мне казалось, что такая передовая нация, как англичане, должна разбираться в подобных вещах. Если я, грек, знаю, что в Англии живут белые люди, и что в ночных рубашках они только спят, как же это возможно, чтобы она…

Я постарался, как мог, ответить на его вопросы, и даже отредактировал для него пару писем, сохранив одну-две наиболее характерные речевые ошибки; однако и в этих черновиках мне тут же бросилась в глаза сакраментальная формула "сходить с ума", которая выдавала некие тайные связи с шестым девичьим классом. Когда я прямо его в этом обвинил, он покраснел и усмехнулся.

— Это Афродита, — признался он в конце концов, преодолев колоссальное внутреннее сопротивление. — Мы с ней вместе ездим к дому на велосипедах. Мы друг на друге сумасшедшие, сэр.

Каллиас был крепко сбитый молодой человек восемнадцати лет от роду, с могучими плечами и классической формы головой. Волосы у него были кудрявые, аккуратно подстриженные и неизменно зачесанные назад, чтобы не закрывать широкий лоб и красиво посаженные голубые глаза. Манеры у него были идеальные, он имел в классе прочный авторитет и часто использовал его для того, чтобы навести в классе порядок — за что я был глубоко ему признателен. Мне приходилось слышать, что он в школе самый лучший спортсмен, и, разумеется, его за это уважали. Тем более я удивился, когда однажды обратил внимание на то, что он отвлекается от урока — до такой степени, что мне пришлось конфисковать у него несколько листков бумаги. Они оказались довольно любопытными. Сверху лежал черновик заданного мною сочинения: письмо какому-нибудь известному человеку, который вызывает у автора восхищение — какому-нибудь всемирно известному музыканту, или политику, или кому-то еще — по-английски. Письмо вышло следующее:

Мой дорогой Per Парк:

Я восхищаюсь вами ради моего здоровья. Вы самый лучший бодибилдер в мире, а ваша система грузностей и тринажоров для мышц пресса и рук есть плод высшего воображения. В моих мечтах всегда меня находят в Лондоне и меня наслаждают…

Среди прочих листков оказалось удостоверение с фотографией, подтверждавшее, что Каллиас является одним из членов-учредителей Британской ассоциации тяжелой атлетики, и заполненная до середины анкета для поступления на курсы динамической нагрузки, где значились следующие вопросы: "Страдаете ли вы грыжей? Запорами? Дурным запахом изо рта? Болями в спине? Легкой утомляемостью? Бывает ли у вас налет на языке? Женаты ли вы?" На все эти вопросы Каллинас ответил отрицательно…

В этом классе меня встретил все тот же переменчивый ветер общественного мнения, которое колебалось между антибританской непримиримостью и неискоренимой привязанностью к мифическому Британцу Свободолюбцу ("Филелефтеросу"), который не мог не одобрить самой идеи Эносиса. Разве не он фактически поднял Грецию из черного праха иноземной тирании? А затем, по своей собственной воле, закрепил этот дар, вернув ей Семь Островов? Так что же необычного в том, что и Кипр тоже хочет разделить их судьбу? Даже великий Черчилль сказал, что когда-нибудь именно так и случится…

Общее направление мысли было именно таким. Но конечно, все эти чувства постоянно подогревались школьным начальством, прессой, безрассудной риторикой местных демагогов и священников. Я спросил у одного из учителей, зачем тратить столько усилий на то, чтобы постоянно поддерживать молодежь в состоянии брожения.

— А затем, — ответил он, — что мы должны мобилизовать на защиту нашего дела общественное мнение, а народ на Кипре инертный и вялый. Единодушие народа уже налицо, но этого недостаточно. Представьте себе, что потребуется предпринять какие-то мирные акции, чтобы заставить услышать нас — демонстрации, забастовки и тому подобное? Учащаяся молодежь сыграет важную роль, она поможет нам сформировать мнение мирового сообщества.

— А если они выйдут из-под контроля?

— Они никогда не выйдут из-под контроля, они у нас вот где.

Он зажал в кулаке горсточку воздуха, показал мне и изобразил, будто кладет воздух на место. В те дни немного было нужно, чтобы так геройствовать — на словах или на бумаге.

Павлу было семнадцать, и он был сиротой. Жил он в школьном общежитии и все свое свободное время проводил в библиотеке, штудируя древнегреческих поэтов. Его отец погиб в Италии, воюя в составе британских войск, и мальчик с гордостью хранил памятную медаль, которую ему прислали после смерти отца. Это был худенький, замкнутый мальчик, отчаянно пытавшийся зацепиться хоть за какой-нибудь шанс добиться успеха в жизни; а жизнь — и он не мог этого не понимать — уже начала испытывать его на прочность. Ему казалось, что его привлекает учительская стезя, может быть, даже не здесь, а в Англии. В классе с ним никогда не было никаких проблем; друзей у него вроде бы было немного. Учение давалось ему не без труда, однако он отличался старательностью: учитель, который жил в том же общежитии и выполнял обязанности надзирателя, как-то сказал мне, что регулярно застает его за книжками в ранние утренние часы. Я завоевал его уважение, рассказав ему о современных греческих поэтах, с некоторыми из коих был знаком лично, и показав ему работы Сефериса, вызвавшие у него удивление и даже легкий испуг. Но остановиться он уже не мог и постепенно перечитал едва ли не все мои книги — с той же невыразимой, лихорадочной ненасытностью, с какой не отрываясь глядел на доску, когда я принимался что-то на ней писать.

Однажды он задержался после уроков, и вид у него был очень озабоченный и взволнованный.

— Можно задать вам вопрос, сэр?

— Да.

— Вы не обидитесь?

— Нет, конечно.

Он набрал полную грудь воздуха, сел за свою парту, сплел длинные паучьи пальцы и произнес:

— Англия действительно попытается заставить нас сражаться за нашу свободу?

Я изобразил на лице полное непонимание.

— Я тут прочел одно эссе, — сказал он, — в котором говорилось, что свободу никто и никогда не дает просто так, ее всегда завоевывают и платят за нее кровью. Народ, не готовый платить эту цену, не созрел для Свободы. Может быть, Англия это понимает и ждет, когда мы докажем, что готовы за нашу свободу идти на смерть?

Парадокс, естественно, заключался в том, что, по сути, в реальности, под властью британцев они были куда свободнее, чем позволило бы им афинское правительство — но кто бы в это тогда поверил? К тому же, хотя они и пользовались практически всеми гражданскими свободами, права на участие в управлении собственными делами и права общенародного голосования у них не было — невыносимое положение для наследников византийской цивилизации. Они существовали словно под опекой, под гнетом законов, созданных неким незримым конклавом законодателей, заседающих в Доме правительства, которых действительно мало кто видел. С точки зрения психологии это было чрезвычайно важно — и придавало жизни острова странный привкус стагнации, хотя справедливость администрации, ее честность и отношение к людям не вызывали нареканий. Но ощущение чужеродности, отстраненности от самих себя не проходило; где-то в глубине души эти люди чувствовали, что эта непонятная, игрушечная, по сути глубоко провинциальная жизнь не может быть их настоящей жизнью. Ценности, к которым они стремились, должны были складываться в соответствии с иной, скромной, но свободолюбивой средиземноморской моделью — но опьяненная солнцем анархия греческого духа набрасывалась на них, как пантера. Но чем больше мы обо всем этом говорили, тем труднее становилось понять, что к чему, сформулировать что-то конкретное — поскольку здешняя система ценностей, от которой в конечном итоге все и зависело, была иной, византийской, а не европейской. При этом они еще и боялись того, чего желали так страстно. Жизнь в Греции была скудная, волчья, она не сулила ни чувства уверенности, ни материального благополучия; неумелое управление, бедность, а от этого — сплошные метания из стороны в сторону; никаких гарантий личной безопасности. "Как только эти киприоты могут хотеть Эносиса?" — задавались одним и тем же вопросом живущие на Кипре англичане, которые были не понаслышке знакомы с Грецией. И недоумение это было вполне объяснимо. Может, им нравится обязательная воинская служба в греческой армии? Или нелепая система налогообложения? Или эпидемия банкротств? Или неэффективный бюрократический аппарат?

Всем и каждому было понятно, что это просто какой-то дурной детский сон, от которого местные жители рано или поздно очнутся и поймут, что могут наслаждаться полноценной греческой свободой, не покидая Содружества — и, тем самым, брать самое лучшее от обоих миров. Не упирается ли все в конечном счете просто в недостаток образования?

Подобного рода вопросами я изводил Мориса Кардиффа в его очаровательном турецком доме на окраине города, где несколько раз в неделю с удовольствием обедал на дармовщинку — чему был несказанно рад, поскольку бюджет мой трещал по всем швам. Впрочем, он и сам, с его колоссальным балканским опытом и знанием Греции, задавался ими неоднократно, и на многие из них давал ответы; жаль только, что никто не желал его слушать.