Череп со стрелой (СИ) - Дмитрий Емец

Во сне Афанасию было грустно. Видимо, Гуля писала ему по аське, что ее сердце изрезано оскол­ками разбитой любви. Потом настроение у Гули изменилось, видимо она съела пару пирожных, и Афанасий долго смеялся во сне. До того долго сме­ялся, что Родион слез со своего гамака, подошел и с чисто мужской заботой вложил ему в открытый рот лежащий на полу носок

Родион временно жил в ШНыре. Возвращаться в Москву теперь, когда понесшие потери берсерки пылали жаждой места, было безумием. Правда, Родион, чтобы сохранить лицо, такое количество раз повторил, что ненавидит ШНыр и не собирает­ся здесь оставаться, что девица Штопочка, прохо­дя мимо него в столовой, всякий раз зажимала нос и притворялась, что от Родиона воняет. И Родион это терпел, потому что Штопочка есть Штопочка. Ее можно застрелить, но уговорить ее не зажимать нос, когда ей того хочется, нереально.

Кавалерия не убеждала Родиона остаться. Вооб­ще все старшие — Кавалерия, Меркурий, Кузепыч, Суповна — отнеслись к появлению Родиона в ШНы­ре без малейшего удивления, будто в последний раз видели его накануне вечером. Кивок, улыбка — и все. Один только Вадюша хмурил лоб, скрещивал на груди руки и вел себя как какой-нибудь курортный Грушницкий.

***

Утром Афанасию нужно было идти в нырок, ко­торый он откладывал так давно, что его отговоркам уже не верили. И это было особенно тоскливо: смо­треть, как друзья торопливо соглашаются и опуска­ют глаза, не дослушав твою ложь даже до середины, причем соглашаются там, где со всяким другим спо­рили бы с пеной у рта.

Ну, это старшие шныры так У средних же шныров, которые прежде смотрели на Афанасия сни­зу вверх, во взглядах теперь сквозило легкое пре­восходство, отличающее действующих шныров от шныров недействующих. Правда, пока это превос­ходство не исчезнет, дальше Первой Гряды не ныр­нешь, но на то они и средние шныры, чтобы пока об этом не знать.

После своего ведьмарского брака, когда их с Гулей ладони прошили скользкой зеленой нитью, Афанасий не нырял ни разу. Он боялся. То, что он почувствует во время нырка, ощутит и Гуля, а зна­чит, и подселенный к ней эль. А что будет потом, не знает никто. Афанасий не исключал, что где-нибудь в болотеон заберется с ногами на седло и скакнет в трясину, потому что Гуле захочется заключить с кем-нибудь пари или ее посетит какой-либо иной, более масштабный глюк.

Афанасий сунул в сумку шнеппер, пристегнул саперку и отправился в пегасню, втайне убежденный, что в последний момент передумает и вернется. Это было глупо: собираться, чтобы потом не ныр­нуть. Однако Афанасию так было проще. Пока ты идешь, ты думаешь, что еще сможешь перебороть себя, и тогда совесть не так тебя грызет.

По коридорам ШНыра Афанасий шея петлями, используя те лестницы и проходы, которыми реже пользовались. Таким образом он избегал случайных поручений, которые шныры обожают давать друг другу в любое время суток. Бывало, и до пегасни не дойдешь, а поручений тебе надают столько, что и в памяти не удержишь.

Себя Афанасий знал. Он по мягкости на все со­глашался, только чтобы на него не давили и не по­вторяли сто раз одно и то же. Но потом понимал, что выполнить это не сможет, и нарушал обещание. Его отлавливали с воплями: «Мы же на тебя наде­ялись!» — промывали мозг и считали человеком не­обязательным. Афанасия это ужасно злило. Почему—то Родиона, который говорил всем «нет» и ничего ни для кого не делал, все уважали, а он, кому-то все—таки иногда помогавший, имел лишь бесконечные неприятности.

Под конец Афанасий, как человек бесхребетный, выработал свою собственную тактику. Он не гово­рил никому «нет» открыто, а лавировал между силь­ными, сталкивая их интересы. Например, Кузепыча посещала блестящая идея покрасить стены первого этажа и он поручал это Афанасию, поскольку дру­гие, разумеется, отбояривались. Афанасий шел к Ка­валерии и говорил: «Хочу предупредить, что завтра я буду красить! Начну с вашего кабинета. Вонь, ко­нечно, три дня будет жуткая, все цветы у вас погиб­нут, зато все у вас тут будет такое приятное, серое. А дверь я сделаю цвета баклажанной икры».

Кавалерия содрогалась. Серый цвет она ненави­дела до лютости. Почти так же сильно, как и цвет баклажанной икры.

«Чья это идея? Твоя?» — тихо спрашивала она. «Нет». — «А чья?» — «Не могу сказать. Хоть зарежь­те — не могу! Получится, что я доношу на Кузепы—ча!» — с негодованием отзывался Афанасий.

Кавалерия мчалась к Кузепычу, и занудная работа срывалась, хотя Афанасий изо всех сил делал вид, что так и рвется красить и даже кисточку у него приходилось отбирать силой.

«Я обещал все покрасить, и покрашу! — вопил он. — И, кстати, Кузепыч, ты Суповну не видел?»

Кузепыч, смертельно боявшийся Суповну, тихо серея.

«А чего такое?» — спрашивал он. «Да ничего. Я сказал Суповне, что мы с тобой собираемся по­красить все кастрюли изнутри, и она теперь тебя ищет! Видимо, хочет цвет выбрать».

Афанасий был почти уверен, что из ШНыра вы­скользнет, никого не встретив, но вдруг услышал плеск воды и понял, что кто-то, заработав штраф­ные дежурства, моет дальнюю лестницу. Возвра­щаться было глупо, и Афанасий пошел вперед. Спу­стившись на десяток ступеней, он увидел Насту и кухонную Надю. Наста убирала, засучив рукава до локтя. Решительно окунала тряпку в ведро и ярост­но отжимала ее. Кухонная же Надя не делала вооб­ще ничего. Ныла и подзуживала Насту против Оксы:

Зачем ты лестницу до первою этажа вымыла? Этот пролет Окса мыть должна! Давай ее теперь снова запачкаем!

Наста прекратила работу, выпрямилась и начала соображать. До этого она и не задумывалась, что де­лала что-то за кого-то.

— А, ну и ладно! Вымыла и вымыла! — заяви­ла она.

— Как «ну и ладно»? А в другой раз она лестницу вообще мыть откажется! — вознегодовала Надя.

— Почему?

— Да потому что скажет: в прошлый раз ты ее мыла — вот и сейчас мой!

Наста с грохотом швырнула ведро под ноги Афа­насию и отправилась разбираться с Оксой, которая, скорее всего, еще даже спала. Надя брезгливо пере­шагнула через лужу с грязной водой, уселась на по­доконник и сложила на коленях ручки. Она была довольна. И справедливость восторжествовала, и работать не пришлось.

— Привет! — радостно обратилась Надя к Афа­насию. — В нырок?

— Да.

— Ну, ни болотатебе, ни закладки!

Афанасий мрачно поблагодарил, разглядывая за­литые водой брюки. Теперь они обледенеют и дей­ствительно не будет ни болота, ни закладки.

Афанасий толкнул дверь и вышел на улицу. На полдороге, на небольшом пригорке, он остано­вился и стал смотреть на темную массу леса, окру­жавшую изрезанные оврагами бока ШНыра. Вскоре он услышал скрип снега. От пегасни навстречу ему двигался Меркурий. Пропуская его, Афанасий от­шагнул в снег. Меркурий, не обходя его, остановил­ся и стал смотреть в ту же сторону, что и Афанасий.

Кажется, недавно у него снова шла из носа кровь, потому что к одному из усов прилип засохший ват­ный комок бурого цвета. Афанасий застенчиво по­казал на него, и Меркурий пальцем стряхнул его в снег.

— Ныряешь, — спросил он, как всегда, без вопро­сительной интонации.

Афанасий осторожно подтвердил, соображая, что скажет, если смалодушничает и Меркурий через полчаса встретит ею в столовой.

— Ты смотрел на лес. Я думал. Ты вспомнил. О за­мурованном эльбе, — сказал Меркурий. — Когда-то один шныр. Взрастал в себе. Эльба.

Афанасий торопливо сказал, что это невозмож­но. Ограда бы не пропустила. Меркурий не стал спорить. Он даже головы не повернул: как смотрел на лес, так и продолжал.

— Говорят, пропустила. Какое-то время. Шныр об­манывал. Себя. Но однажды почувствовал. Что он раб эльба. И никогда не сможет. Освободиться. Шныр вернулся и замуровал себя. Где-то в этом. Лесу.

Эту историю Афанасий слышал впервые.

— Замуровал? Как он это сделал?

— Выкопал землянку. Взял некоторое количе­ство. Пищи, воды. Оставил проход. Для воздуха. Его друг положил сверху. Каменную плиту. Засыпал зем­лей. Скрыл все следы. Ушел. Шныр никак не мог. Вы­браться. И эльб тоже.

— И чем все закончилось? Шныр умер? Или друг приносил еду?

Не знаю. Но, говорят, эльб и сейчас там. Что-то мешает ему. Погибнуть. А близость ограды ШНыра заставляет его. Страдать.

Афанасий сглотнул, пытаясь понять, как много Меркурий Сергеевич знает. И зачем вообще затеял этот разговор.

— А где именно шныр себя замуровал?

Меркурий пожал плечами. Обвел серьезным

лицом заснеженные деревья. Афанасий внезапно осознал, как огромен окружавший их лес. А когда—то был еще больше.

В сыроватом, пахнущем весной воздухе жила тишина. Присвистывала низовыми ветрами, качала ветками кустарников, пела из Зеленого Лабиринта случайно залетевшей птицей. Испугавшись этой ти­шины, которую Меркурий переносил много легче, Афанасий спросил, где берут таких друзей. Вопрос был глупый, ибо замуровывающие друзья были Афанасию скорее опасны.