Право на возвращение - Леон де Винтер

Брам заметил на своем пальто пятнышки крови и заплакал. Он плакал, проезжая Голландский туннель[43] и горделивые небоскребы Манхеттена, пока до него не дошло, что он отомстил наконец за малыша, за своего сына. Он забрал то, что было украдено у него: жизнь. Он остановился на углу возле своего отеля, но не стал выходить, пока совсем не успокоился, и, сняв пальто, отдал машину служащему, чтобы ее отогнали в гараж.

Вернувшись в номер, он просмотрел DVD — мерзкие картинки сексуальных извращений, как он и ожидал, маленькие мальчики. Он испугался, что увидит среди них малыша, разломал диски на мелкие кусочки и выкинул вместе с пальто в мусорный ящик на 62-й улице. Потом, в легком израильском пиджачке, прошел до угла Пятой авеню и юга Центрального парка. Было около полуночи, но пролетки, запряженные лошадьми, еще ждали пассажиров. Лошадей покрывали зимние попоны, пар вырывался из ноздрей, они косились на него своими огромными глазами. Один из кучеров окликнул Брама и дал несколько кусочков сахару — угостить лошадь, словно он был несчастным бездомным, ищущим сочувствия. Кучер с одного взгляда его разгадал. Мягкими теплыми губами лошадь брала с ладони сахар, не причиняя ему вреда.

Крошечные белые хлопья вились над ним — первый снег, который за ночь укроет город девственно-белым покрывалом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Тель-Авив

Двенадцатью годами позже

Апрель 2024

— Он уснул, — сказала Рита Кон, вставая с дивана в гостиной. Маленькая седая женщина, худенькая, как голодная художница. Очки, прицепленные к массивному шнуру червонного золота, который она называла своей «похоронной страховкой», болтались на тонкой шейке. Рита приходилась Икки теткой, сестрой его матери, это она их познакомила.

Икки был феноменально талантлив, и его без проблем взяли на отделение компьютерных технологий Массачусетского Технологического. Он учился на втором курсе, когда друг уговорил его поработать на рождественские каникулы в баре одного из крупнейших отелей Арубы.[44] Щедрые чаевые, чудесная погода, роскошные девушки. Он стал одной из сотен жертв серии терактов-самоубийств, имевших место в среду, 25 декабря 2019 года; ему было девятнадцать. Рождественские каникулы, отели забиты народом, пострадало семь островов. Рита работала на Брама. У Брама были прекрасные связи в Америке. Икки срочно перевезли в Тель-Авив, полтора года лечили и восстанавливали. А потом он стал партнером Брама по «Банку».

— Сколько он выпил? — спросил Брам.

— Не меньше чем пол-литра.

— Как долго ты могла бы с ним побыть?

— Ты сегодня работаешь? Если надо, я могу остаться на всю ночь. Я сейчас дам тебе послушать его.

— Он что-то говорил?

— Я записала на мобильник.

— Ты чудо, Рита, — сказал Брам, надеясь, что она не заметит его скептицизма.

— Он просто говорил. На своем «старом» языке.

— Можно мне послушать?

Она взяла телефон со стола, нажала на кнопку. И зазвучал слабый голос Хартога. То, что он говорил, оказалось бессмыслицей; звуковой ряд напоминал какой-то германский язык. В бормотание вклинивались иногда узнаваемые голландские слова. Брам расслышал: «Еп noten govesie gene, maar halsie van der maken en blagsen van de slas». Это продолжалось около трех минут, ничего не значащий набор звуков с редкими вкраплениями голландских слов. Лучше, чем полное молчание, но ни одной связной мысли он уловить не смог. Если даже голова работала, проблема могла состоять в способности верно произносить звуки.

— Что говорит профессор? — спросила Рита. — Что-то важное?

— Он говорит… — Брам помолчал. — Он рад, что ты с ним возишься. И он тебе за это благодарен.

— Это — голландский язык?

— Да. Староголландский.

Когда Брама не бывало дома, Рита ухаживала за его отцом. Она была вдовой-пенсионеркой, жила этажом ниже и подрабатывала, ухаживая за больными. Ее единственный сын погиб во время войны в Негеве. Муж был убит двадцать лет назад в местах, которые тогда назывались «Западным берегом», и Рита рассказывала, что они с Хартогом регулярно обсуждают «ситуацию». Соблазнительно было надеяться, что Хартог все еще существует в каких-то закоулках своего старого мозга, только не может внятно говорить. Но скорее всего, дух покинул его тело и потерян навсегда. А Рита бессознательно притворялась, выдавая за истину иллюзии одинокого человека, принимающего отголосок собственных слов за ответ воображаемого собеседника.

Когда Хартог заметил у себя первые симптомы Альцгеймера, он погрузился в изучение процесса болезни, которая неуклонно вела его к помрачению сознания. Он надеялся, что может поделиться своими знаниями с сыном, но Брам ничего не смыслил в химии и медицине. Пока главное достояние нобелевского лауреата — его мозг — обрастал непроницаемой корой, Брам рылся в популярных публикациях. Информация оказалась малоутешительной, но он получил представление о том, что происходит с отцом.

Симптомы того, что его мозг постепенно отключается, отец записывал на листке бумаги, прикрепленном к компьютеру:

1. многократные когнитивные[45] помехи.

2. провалы памяти.

3. афазия,[46] апраксия[47] и агнозис.[48]

4. постепенная дегенерация обычных функций.

Хартог рассказывал ему, что возраст — важнейший фактор риска для появления болезней типа Альцгеймера. Он считал, что человеческий организм, эволюционное развитие которого заняло миллионы лет, был запрограммирован максимум на пятьдесят лет жизни. Когда этот срок превышается, организм обставляет процесс угасания жуткими подробностями. Гигиена и медицина помогают людям дожить до гораздо более преклонных лет, чем было задумано природой, но и природа не желает сидеть сложа руки. Отец говорил: «Природа мстительна. Природа берет реванш при помощи старческих хворей».

Отцу сейчас было девяносто три. Он много спал, иногда, сидя перед включенным телевизором, издавал непонятные звуки и, вне всякого сомнения, радовался, когда Хендрикус лизал ему руки. Хендрикус постоянно был рядом, и перед телевизором, и в тенечке на балконе, где Хартог сидел, уставившись невидящим взглядом на улицу и окрестные дома.

Невозможно было предсказать, в какой момент вид отца выведет Брама из равновесия. Бывало, Хартог засыпал перед телевизором, голова его склонялась набок, и непонятно было, жив он или умер. В такие минуты Брам чувствовал, что с него довольно. Редкие «хорошие» дни перемежались с «плохими», когда Брам, кормя отца мелко нарезанными кусочками пищи, старался не глядеть ему в лицо, потому что Хартог сидел, тихо пережевывая еду и вовсе не замечал сына.

Дважды в день (или по мере необходимости) Брам менял отцу памперсы, но все-таки кожа у Хартога между ног часто воспалялась, ее надо было смазывать специальной мазью; первое время Брама тошнило от ее вида и запаха, но постепенно он привык и исполнял свой долг аккуратно и механически, не позволяя себе насмешливых замечаний.

Кожа на теле Хартога стала тонкой, сухой, морщинистой и такой прозрачной, что сквозь нее просвечивали вены. На ней было множество коричневых старческих пятен. У Хартога доставало сил, чтобы самому выбраться из постели или встать со стула, чтобы взять телевизионный пульт. Передвигаясь по дому, он опирался на специальную каталку. Порожков в квартире не было, так что он мог легко добираться до любого места.

Иногда он принимался плакать, уткнувшись в плечо сына, и Брам, крепко обнимая его, ждал, пока Хартог забудет, отчего он расплакался, и взгляд его снова станет бессмысленным.

Хартог получал лекарства, находившиеся в разработке. Был, так сказать, одним из «подопытных кроликов», на которых университет проверял новые препараты. За последние десять лет масса народу — молодежи и семей с детьми — перебралась в Австралию и Новую Зеландию, и средний возраст оставшихся поднялся до критического уровня. Не только в армии, даже в университете ощущался существенный недостаток самой молодой части населения. Если так пойдет дальше, число студентов упадет до того же уровня, до какого упало число таиландцев, прежде нанимавшихся для уборки. Все они вернулись домой, потому что экономическая ситуация в Таиланде давала им шанс зарабатывать намного больше, чем в Израиле. Но на исследования в области старческих хворей демографический кризис подействовал благотворно. Было совершенно необходимо поддерживать стариков как можно дольше в здоровом и активном состоянии. Те врачи, которые имели возможность получать субсидии на научные исследования, вкладывали их в гериатрию.[49] В результате появлялись новые лекарства. Пять месяцев назад Хартог начал принимать новые таблетки, и теперь у него все чаще случались просветления. Брам завел специальную тетрадку и записывал в нее дату, интенсивность и продолжительность таких светлых моментов. Интенсивность он обозначал по собственной методике: моторика, полные фразы, осмысленность взгляда, воспоминания. И хотя он не мог проконтролировать Ритины истории о дискуссиях с Хартогом, он и их записывал в специальном разделе — «Ритин список».