Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Маруся тоже бросается утешать Изиду, не выпуская бесценной сумки из рук, гладит её по голове, и они даже трутся носами – в самолётном журнале писали, что такой поцелуй был принят в древнем Египте: никаких прикосновений губами, ни-ни, мы же не какие-нибудь эллины.

Посетители музея обходят прайд широким сочувственным кругом, а в другом конце зала, возле нарядного саркофага, рыдает мама Наташа.

– Тоже мумию испугалась? – осторожно спрашивает Виктория, и мама поднимает на неё красные злые глаза:

– Как ты могла забыть про сегодняшний день?

– Сегодняшний день, – тупо повторяет Виктория, гоняя в голове календарь и спотыкаясь на числе.

Двадцать шестое февраля.

День смерти папы.

Древнеегипетский календарь был строго поделен на счастливые и несчастливые дни.

Несчастливые дни египтяне старались проводить дома, если же они покидали жилище, то всячески избегали купаний, плавания на лодках, путешествий и поедания рыбы. Бывали дни, когда не следовало приближаться к женщинам, зажигать в доме огонь и слушать весёлые песни.

Календарь Виктории поделен на обычные дни и те, которые выделяются в памяти жирным шрифтом. Дни рождения далёких и близких, официальные праздники, даты смерти родных. Она гордилась своей памятью, – даже если не удавалось вспомнить нужное имя или дату сразу, то через минуту нужная информация обязательно появлялась на поверхности: как будто в невидимом хранилище открывалась нужная дверца.

И тут вдруг такое…

Мама права – как она могла забыть про сегодняшний день? Каким образом это число исчезло из памяти, куда смотрел хранитель невидимых архивов?

Они вышли из Лувра, так и не повидав «Джоконду». Изида прижималась к Марусе, потускневшей с утра, но всё так же отчаянно цеплявшейся за свою сумку. Мама Наташа всматривалась вдаль, Виктория разглядывала камни под ногами – вспоминала плитку, которой вымощена родная улица Декабристов: по форме плитки напоминают старые деревянные катушки для ниток, каких уже больше не делают. Мама Наташа – физик, а папа был – лирик. Любил книги, оперу, жену и дочерей. Сегодняшний день они должны были провести в мыслях о нём, съездить на могилу, ну, или хотя бы вздыхать с утра, как призрачные львы из оперы «Евгений Онегин».

А она даже не вспомнила, ни вчера, ни сегодня! Париж, Лена, Амен…

– Мы, наверное, домой поедем, – решилась Маруся. – Изида спать хочет, и я устала.

Думает, что Амен приедет, а её нет дома, – догадалась Виктория. Сейчас Париж дочке без надобности, лет через двадцать вспомнит – и удивится, ну какая же я была дурочка! Даже к Башне не подошла, и Триумфальную арку не видела…

Виктория не сомневалась, что мама Наташа тоже поедет домой, но та всего лишь дала Марусе денег на метро. Изида и вправду уже почти спала на ходу.

Виктория с мамой молча, как незнакомые, шли по набережной, потом свернули направо – к саду Тюильри. День разгулялся, темная туча исчезла с неба, будто приснилась.

– Помнишь, как отец следил за тем, что день прибывает? – спросила вдруг мама. – Ненавидел зимы, а умер – в феврале…

– Но почему ты мне не сказала, не напомнила?

Мамины глаза вновь наполнились слезами – какие счастливые, она и Изида, что умеют так легко плакать! Литреду, чтобы добыть из себя слезы, приходится смотреть печальные фильмы, или, напротив, рассказывать что-то смешное: от смеха она обязательно плачет. У неё хронический гайморит – та подруга, что любила кухонный психоанализ, объясняла: это невыплаканные слезы.

– Как ты похожа на него, Виктория, – плачет мама. Стоит и плачет прямо посреди сада Тюильри, и статуи, каких здесь множество, смотрят на неё кто с сочувствием, кто с недоумением. (Есть и такие, что заняты своим делом – Тесей, убивающий Минотавра).

– Но я ведь в этом не виновата, – говорит Виктория. – Мне тоже плохо без него, и если я не плачу, это ничего не значит…

Соседская девушка недавно жаловалась на своего папу – не то сделал, о чём-то забыл. Виктория кивала, думая: какое же это счастье – просто сказать «папа».

– Я всё думаю, как он там? – сказала вдруг мама. – Хоть бы приснился раз! Тебе не снится?

– Нет. Ни разу.

– Ирина Геннадьевна (кто это, хотела бы знать Виктория – а впрочем, нет, не хотела бы) говорит, если у них там всё в порядке, они не снятся.

Мама Наташа говорила о смерти, как о переезде в другой город. Вместо телефонного звонка – сон. Сообщите, как добрались, и не нужно ли чего. Похоронный обряд у древних египтян походил, скорее, на переезд в новый дом, нежели чем на погребение. Сны фараонов требовалось решать, как задачи – и толковать, как пророчества.

На площади Конкорд – Луксорский обелиск, за ним, вдалеке – две арки. Виктория вдруг понимает, почему она забыла сегодняшний день.

Она не верит тому, что папы нет, а значит, двадцать шестое февраля – это просто двадцать шестое февраля. Короткий зимний день, который, впрочем, кому-то покажется бесконечным – Маруся до поздней ночи будет ждать Амена, но он так и не приедет, потому что хватит с нее Шанели, и не так это оказалось интересно, как помстилось в ресторане. Вряд ли Амен знает слово «помстилось», в остальном всё совершенно верно. Лена примчится за пять минут до отправления экспресса в аэропорт, Изида будет махать в окно платочком, который нашла в той странной квартире – и присвоила, ничего страшного, да хоть всё забирайте.

Журналисты готовятся к новой атаке – заряжают орудия текстами. Директриса турагентства грызёт золотой «паркер», сочиняя статью о Париже: «Здание Гранд Опера настолько поразительно помпезно и удивительно, что и по сей день хранит дух зрителя с времен первых постановок».

В «Гранд Опера» готовятся к постановке «Аиды» или, возможно, «Набукко».

Виктория сидит в самолете – одной рукой держит холодную ладошку Маруси, почти мёртвой от горя, а другой – мамину руку, которая всё норовит высвободиться, но Виктория держит её крепко.

И будет держать крепко – всегда.

Минус футбол

Рассказ

С новым, две тысячи бессмысленным годом, поздравляли так: дочь прислала сообщение в фейсбуке, приятель – мейл с дурацкой картинкой, юная коллега – наклейку в viber. Алиса считала, что мужчина должен проявиться первым, поэтому я с чисто педагогической целью молчал весь вечер, а потом у нас был чудесный скайп. (Сейчас мне жаль, что Алисы здесь нет, но это быстро пройдет). Маме я, по старинке, позвонил, а бывшей жене отправил sms (скупое, бесчувственное, не в рифму). Мир стал удобным, как та складная сумка, с которой ходят за покупками экологически грамотные люди – минимум личных контактов, максимум картинок и эмоций за скобками смайлов. До ужаса, страшно удобным.

Теперь о человеке всё можно узнать за полчаса – при условии, что человек этот запутался как минимум в одной социальной сети. Моя однокурсница Ольга Х., укатившая в Париж на четвёртом курсе журфака (и на четвёртом же месяце беременности), вернулась в виртуальную Россию несколько лет назад – мы с ней долго переписывались, взаимно одобряя взаимно невыразительные фотографии, и, в конце концов, решили встретиться. Это, конечно, риск – соглашаться на свидание с сорокапятилетней ровесницей, и понимать, что не сможешь в этой встрече ничего отредактировать, стереть и отфотошопить. Но я всегда доверял обстоятельствам – а они сложились таким образом, что под новый год у моего приятеля горел давно проплаченный тур. Его жена попала в больницу с воспалением легких, сама горела с высочайшей температурой, так что им было не до парижей. А у меня имелась открытая виза и, главное, я понимал, что, оказавшись дома, всё равно пропью эти дебильные зимние каникулы. Знать бы раньше – взял бы с собой Алису, но она ещё двадцать пятого декабря улетела с подругой в Таиланд – и теперь каждый день присылает фотографии: слоны, крокодилы, подруга, похожая сразу на слона и крокодила (умная, умная Алиса!), ананасы и пляжи. Я разглядываю только те, где Алиса одна и в купальнике. Красивые фотографии. Красивая девушка.

В конце декабря весь Париж сидит по домам, театры и музеи закрыты, но я ведь не по музеям приехал ходить, а спортивные каналы есть в любом отеле, как и «ви-фи» (так у французов называется «вай-фай»).

С Ольгой Х. мы договорились на второе января: как раз прилетит её мама, посидит с детишками, пока мы будем ворошить прошлое. Вилками в салатах.

Последний день старого года я провёл в отеле в полном одиночестве, не считая полутора тысяч моих виртуальных друзей, наблюдать за которыми веселее, чем за рыбками в аквариуме. Накануне затарился в супермаркете – купил даже специальный пирог, который французы съедают всей семьей на праздник. К этому пирогу прилагается картонная корона, а в тесте спрятана маленькая фарфоровая фигурка, – кому она попадётся, у того весь год будет удачный.

Фигурка досталась мне, как, впрочем, и весь пирог. Она чуть больше зуба, а изображает, по-моему, лошадь – но изображение это довольно-таки условное, как у тех современных художников, которые не научились рисовать, но к искусству их все равно мучительно тянет. Как меня всю жизнь тянуло к футболу, хотя кому не дано играть – так это мне. Хуже был разве что Лёня Яковлев, но играли мы оба – страстно делали то, к чему не имели ни малейших способностей. Лёня стоял на воротах. Вратарь, голкипер, варя.