Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Что происходит, спросил он Блюминштейна, который нервно курил, вы что, с ума сошли, у вас ребенок в кашле заходится, а вы курите, доктор, сказал Блюминштейн, как вы думаете, это надолго, что надолго, ну вот, он кивнул на смятый листок бумаги на столе, нас хотят куда-то отправить, куда, оторопел доктор, я не знаю, мечтательно улыбнулся Блюминштейн, наверное, сначала в Польшу, я слышал, что туда, а может быть, в Румынию, потом морем на теплоходе, но куда, в Палестину, в Америку, в Аргентину, каков замысел правительства, его не может не быть, что вы имеете в виду, доктор сел и внимательно осмотрелся, ну вот вы сами посмотрите, сказал Блюминштейн, немцы мудрые люди, конечно, евреям давно необходимо компактное проживание, то есть попросту жить вместе, жить одной семьей, по одним законам, а то что же это получается, в Германии нас ограничивают в правах по национальному признаку, в СССР, извините, доктор, но это правда, по классовому, мы тут, многие из нас, вдруг оказались какие-то враги народа, непонятно, правда, почему, в Польше вроде все в порядке, но там немцы евреев селят как-то отдельно, нет, так не годится, нужно найти наконец место, где всех нас поселят вместе, где будут одни законы, еврейское самоуправление, я совершенно с этим согласен, я даже буквально рад этой новости, потому что, честно говоря, мне надоело жить этой жизнью, все время одно и то же, нет, я хочу жить новой, понимаете, доктор, новой прекрасной жизнью, где-то в теплой стране, да, я знаю, там придется много работать, может быть, от зари до зари, но я готов, я совершенно к этому готов.

Доктор оглянулся и увидел, как у жены Блюминштейна, собирающей чемодан, крупно дрожат руки, а вы уверены, осторожно сказал он, что вам стоит туда идти, ну доктор, радостно закричал Блюминштейн, ну я так и знал, что вы тоже подвержены этим страхам, этим предрассудкам, но я вас уверяю, я долго ждал этого события, готовился к нему, немцы мудрые люди, я хочу уехать, я хочу оказаться не здесь, не вблизи войны, ну что же делать, если мы оказались с вами по эту линию фронта, надо переезжать, куда-то еще, жить тут, среди этих озлобленных, потерявших совесть людей, я не хочу, а вы не знаете, вы не слышали, на чем будут перевозить, просто я думал, что сбор будет возле вокзала, а говорят, поедем на грузовиках, но ведь это же какая уйма машин, бензина, не понимаю, может быть, нас заставят идти пешком до Сортировочной, скажи мне, что брать, Лазарь, отчаянно сказала жена Блюминштейна, ну малышка, весело ответил он, ну ты странная, ну мы же все решили, ты в шубе, я в пальто, ну что, бросать шубу, пойми, сказала она, будет очень жарко, идти далеко, да неважно, сказал он, ты чемодан собрала, она кивнула.

Послушайте, сказал Весленский взволнованно и повинуясь безотчетному, возникшему в душе чувству ужаса, но как вы повезете девочку, у нее настоящий коклюш, это не шутки, давайте я вам выпишу справку, вы покажете ее коменданту, или кому, и поедете ну хотя бы через пять дней, другой колонной, нет, доктор, это бесполезно, это ерунда, ну покашляет, а что теперь делать, я не могу пропустить этот момент, я верю, что мы окажемся в Италии или в Палестине, где-то, где есть врачи, где есть лекарства, ну правда, поверьте, все хорошо, я верю, что все хорошо, сказал Весленский, но путешествие, вы поймите, это опасно, давайте я пойду с вами и все объясню, господи, сказал Блюминштейн, ну доктор, я понимаю, вы героический человек, но это бесполезно, абсолютно бесполезно, главное, что мы должны идти, это наш долг, понимаете. Хорошо, торопливо сказал доктор, тогда я пойду вместе с вами, зайду в аптеку, сейчас, подождите, я выпишу рецепт, он торопливо начал писать, жена Блюминштейна тем временем примеряла шубу и красилась, давайте я хоть вещи вам помогу донести, Аня, закричала жена Блюминштейна, Аня, девочка, нам пора, она вышла и сразу поняла, ты идешь с нами, это правда? – задохнулась от счастья, и прижалась к его коленям, и заплакала, господи, Аня, вздохнула мама, какая же ты эмоциональная, ладно, пойдем, присядем на дорожку, строго сказал Блюминштейн, есть такой хороший русский обычай. Потом вышли в прихожую, доктор держал свой саквояж, и небольшую сумку он прижимал подмышкой, в другую его руку вцепилась Анечка, извините, доктор, сказал Блюминштейн, мы только спустимся во двор, и все, я найду коляску, тут у нас есть детская коляска, старая, в подвале, мы все туда погрузим и спокойно пойдем, но вам правда необязательно, нет, сказал Весленский, я пойду и попробую, так нельзя, хотя бы вас провожу, хотя бы узнаю, что и как, хорошо, сказал Блюминштейн, ну что ж, прощай, старый дом, а мы пошли к новому, неизведанному и прекрасному завтра, простите мне мой пафос, но я правда так чувствую, доктор, просто захлопните дверь и все, просто захлопните и все, вот, хорошо. Весленский прикрыл дверь, щелкнул дверной замок, и они начали спускаться по лестнице.

Глава пятая. В Москву (1923)

Ян встречал Даню и Надю на Курском вокзале с цветами.

Это был огромный букет, который она запомнила на всю жизнь – невероятные пионы, белые, душистые, штук пятьдесят, украшенные какими-то зелеными веточками, почему-то напоминавшими ей о Палестине, в которой она, разумеется, никогда не была.

Она видела Яна до этого момента всего лишь несколько раз в жизни и запомнила как очень красивого, высокого молодого человека, при том довольно скромного и тихого, в шумной компании братьев порой боявшегося вымолвить хоть слово.

Сейчас все было по-другому – их встретил зрелый мужчина в расцвете своих двадцати двух лет. Просторное пальто, шляпа с широкими полями, тяжелые иностранные ботинки с модными тонкими галошами и темно-красный (!) портфель.

Эта встреча с Москвой была для нее первой. Ну да, она жила в Петербурге, в Одессе, в Харькове, она привыкла к базарам, где было всегда шумно и весело, даже в голодные годы, но здесь она сразу будто оглохла. Московский звук был совсем другой, чем петербургский, одесский, харьковский, – и внутри вокзала, и на круглой площади, и на улице, пока они ехали на извозчике в район Малой Дмитровки, – она слышала сотни разнородных мелодий, которые тем не менее сливались в одну музыку: тонко пели торговки семечками и солеными огурцами, цокали копыта, звенели трамваи, орали носильщики, оглушительно свистели одетые в красивую форму милиционеры, низко гудели редкие авто, хрипло сипели дальние фабрики, галдели разносчики газет и рекламы, грохотало битое стекло, ей казалось, что она слышит даже выстрелы, но братья тут же подняли ее на смех, затем шелестели шины, затем стучали тысячи каблуков, затем шагали красноармейцы, поднимая несусветную пыль, из окон домов раздавались звуки скрипки, граммофона. Она пыталась различить, распустить эту звуковую кашу, как, бывало, она распускала старые шерстяные вещи, но тут не получалось: шумы искажались, плывущие и неожиданные, они пугали ее необычным сочетанием. Наконец она поняла, что распускать и отделять их друг от друга не надо, это все одно, единое звуковое вещество, которое нужно просто медленно забирать в себя: она сказала себе, что это, как человеческое море, ей так было уютней, но потом поняла, что человеческого в нем мало – город жил отдельно от людей, далекие окраины топили шумный центр в своей тишине, высокие этажи сбрасывали презрение низкой черни улиц, хлопали двери, отрывая людей друг от друга. Наконец пошел дождь.

И это было облегчение.

Минут пять Надя просто молчала, совершенно испуганная. Возможно, в своем Мелитополе она просто забыла, как это бывает.

Братья в это время без умолку говорили, теребили друг друга, обсуждая, как ей казалось, любые пустяки, лишь бы слушать голос другого, Даня смешно и в деталях рассказывал про поезд, как это было ужасно, ни чая, ни буфета, приходилось все время бегать и что-то искать на станциях, с риском потерять Надю, какие-то нелепые проверки, соседи хамы, да ладно, хохотал Ян, главное, ты в Москве, ты в Москве, Даня, твои злоключения кончились, ну да, пожимал плечами старший брат, но ведь потом же ехать в обратный путь, проделывать те же манипуляции, а зачем, вдруг удивился Ян, и это удивление было таким искренним, она посмотрела на него и немножко сдвинулась, потому что Ян сидел на узком сиденье так уверенно, крепко, широко, что ей почти не оставалось места, ну что значит зачем, спокойно спросил Даня, у меня командировка, две недели тут, потом домой, да брось ты, сказал Ян все с тем же таинственным выражением, слушай, давай не сейчас, я давно хотел с тобой об этом поговорить, приедем, выпьем чаю, все обсудим, я не понимаю, что тут обсуждать, я не собираюсь пока все бросать, да не надо бросать, нужно просто сделать шаг вперед, глаза у Яна блестели, он был весел, победителен, он был такой обаятельный, прекрасный, лихой и вместе с тем такой уютный, домашний, что ей вдруг подумалось: господи, ведь все это наконец прошло, прошли эти страшные дни и ночи, недели и месяцы, когда ничего, ровным счетом ничего не было известно: как жить, чем жить, зачем…