Схватка - Ильяс Есенберлин

Вот и четвертый этаж. «Войдите», — говорят ему в ответ на стук. Он входит в огромный кабинет, весь залитый солнцем. Окно во всю стену, и в нем тоже пустота — только небо и горящие облака, а глаза человека, сидящего за столом, холодны и неподвижны.

Ажимов вспоминает все это и говорит:

— Министр встал из-за стола и приветствовал меня стоя.

Ах, не был Еламан министром и не подумал он тогда встать из-за стола! Даже кивнул-то ему еле-еле и опять начал перебирать свои бумаги. Перебирал их, читал, что-то подчеркивал синим или красным карандашом и молчал, молчал насупившись — недоброжелательный и загадочный. Потом вдруг поднял глаза, посмотрел, поморщился, увидел нежданного посетителя и буркнул: «Садитесь, пожалуйста». Ажимов сел и в первый раз посмотрел на Еламана прямо и просто. У него с детства была привычка мысленно обрядить ненавистного ему человека в какую-нибудь странную или смешную одежду, представить его в каком-нибудь необычайном, унизительном виде.

Вот так и сейчас он смотрел на Еламана.

«А вот взять да вымазать бы тебя с головы до ног дегтем, как бы ты тогда выглядел?.. — подумал он. — А то надеть бы тебе на голову женский кимешек, и будешь ты баба — злая, ядовитая стерва. Бьет мужа, тиранит детей. Баба, баба!»

И он невольно улыбнулся. И тут же услышал голос, беспощадно насмешливый и холодный.

— Ну так что, надумали?

Ажимов вздрогнул.

— Слушайте, Ажимов, — продолжал Еламан тем же тоном, — и так враг берет нас за горло, а вы из своего упрямства, глупой принципиальности, а вернее, беспринципности — видите, я выбираю самые мягкие определения — не хотите помочь нам использовать Жаркынскую руду, так?

— Вы знаете — я всегда к вашим услугам, — пробормотал Ажимов.

Но сейчас, когда Бекайдар смотрел на него и ждал, он свой ответ передал так:

— Я ему сказал: «Помочь может вам только Ержанов, я здесь сбоку припеку».

... — Отлично, — кивнул головой Еламан, — это все, что мы от вас требуем. Так вот, конкретно: отчет о результатах предварительной разведки вместе с докладной запиской я пересылаю в Москву. Вы начинаете работать на объекте. Даю вам на это год. По окончании этого срока должен быть готов технико-экономический доклад по вопросам освоения и разработки месторождения...

— Понятно, — ответил Ажимов.

— Авторская фамилия и на отчете и на докладной записке должна быть только ваша...

— Но мы же вместе... — робко начал Ажимов.

— Слушайте, вы, геолог! Бросьте-ка валять дурака! — крикнул Еламан. — Я не советы вам даю, я директиву передаю. Слышите? И вы ее выполните, черт вас дери, хотя бы потому, что я не хочу из-за вас терять голову.

...— И вот осуждай меня, не осуждай, но требования министра я выполнил! Я знал, упорство мое ни к чему не приведет, кроме того, что вместо меня пошлют какую-нибудь полузнайку, который завалит все дело, и открытие отодвинется на много десятилетий. Да, я снял имя моего учителя в докладной записке.

Конечно, и эти соображения могли в то время прийти в голову Ажимову, но в том-то и дело, что пришли не эти, а другие — низкие и шкурные. «Изменник родины», «сдался добровольно». Эти слова наполнили его душу таким ужасом, что он потерял всякую способность рассуждать.

«Ведь быть учеником такого человека и не отречься от него — это почти то же самое, что самому быть этим самым человеком, в особенности, если тебе предложили отречься и осудить, а ты отказался!» Но если бы дело было только в этом! Наряду со страхом, чувством все-таки по человечеству понятным, в его душу проникали и другие житейские, шкурные соображения. Он думал о том, что один первооткрыватель — это лучше чем два, а если этим одним первооткрывателем будет он, Ажимов, то и совсем хорошо. И он вычеркнул фамилию своего учителя и предпочел забыть о нем накрепко. На всю жизнь забыть. И даже тогда, когда правда могла быть полностью восстановлена, он ни разу не сделал попытку восстановить справедливость. Нет, как раз наоборот! Он стал панически бояться возвращения своего учителя, бояться того, что где-то, в каких-то архивах отыщется тетрадка, рукопись, докладная записка Ержанова, и станет совершенно ясно, что профессор Ажимов — плагиатор, ворона в павлиньих перьях, попросту бесчестный человек.

...Жаркынский рудник был открыт в напряженнейшие месяцы войны, и имя Ажимова сразу стало известным и славным по всей стране. Вскоре после того, как были выданы первые пробы металла, Нурке перепечатал рукопись своего учителя, подновил в некоторых местах текст, заменил устаревшие фотографии и сдал монографию в печать. Вот тогда Еламан уже действительно встретил его стоя.

— Ну, дорогой мой, — сказал он, заключая его в объятия, — теперь могу сказать уже без дураков: утешил, утешил! Вот уж точно утешил!.. Профессура тебе обеспечена! Подожди: еще лауреатом будешь! А все почему? Потому что послушался меня. А все еще упирался, дурашка!

Потом он отпустил его, возвратился на свое место (как все это ясно стоит в глазах Ажимова и через двадцать лет!), сел и сказал:

— А дорогу мы тебе, друг, откроем! Зеленую улицу! Будь только достоин — не якшайся со всякой сволочью! Не забывай своих благожелателей! Помни: неблагодарность — большой грех!

И он, Ажимов, искренно ответил ему:

— Я вас, товарищ Еламан, никогда не забуду!

Вот все это он вспомнил сейчас, и его даже передернуло. Он вскочил с места и забормотал:

— Дорогу откроете! Зеленую улицу! У, сволочи! Открыли! Открыли, а голову сняли. У, сволочи!

И опять, как во сне или в бреду, представилась ему эта дорога. Он видел ее почти галлюцинаторно и потом, вспоминая эти минуты, он думал, что все это прошло перед ним как будто в кинематографе. Сначала эта дорога была длинным залом заседаний, окрашенным в золотисто-зеленый цвет. Стоят тяжелые кресла с фигурными спинками, сияет высокая дверь с золотой табличкой «Директор». Около нее много людей, это те, которые ждут приема: есть душистые расчесанные бороды, роговые очки и портфели, а есть и просто обветренные, посеченные солнцем и дождем лица, на коленях у таких полевые сумки и ящики с образцами. Он вошел и тихонько примостился на свободный стул у двери. И почти сейчас же дверь отворилась, и вышла девушка, маленькая, кудрявая, из вечной породы личных секретарш.

— Товарищ Ажимов, — сказала она, глядя мимо него, — вас просят.

Он поднялся, и все обернулись к нему. А когда он через две минуты вышел из кабинета — шаги его были тверды и бесшумны, а голова горделива и неподатлива. На других посетителей он даже не посмотрел.

Это были его первые неправильные шаги по земле. Это была его первая недружелюбная улыбка. Он шел по зеленой улице, по большой дороге.

Так и сказал о нем некто, сидящий у самого входа: «Этому юноше теперь открыта большая дорога».

А ведь на большую дорогу, когда стемнеет, выходят разбойники! Как этого он не сообразил раньше!

...И пошла и потянулась эта зеленая дорога. Он помнит: был ясный солнечный день. Он шел по зеленой тенистой аллее, играя тростью с набалдашником, перед ним было здание университета — маленькая лестница. Он поднялся по ней. Дверь как-то сама собой распахнулась настежь. Распахнулась и первая входная, и вторая стеклянная, и третья, обитая глухой черной кожей. На ней уже горела золотом новая дощечка: «Декан факультета геологии Н. Ажимов». Он скользнул по дощечке беглым взглядом, хозяйским жестом отворил дверь. Из-за стола навстречу ему поднялась секретарша. Она была все так же красива, молода и изящна, как и тогда, когда они впервые встретились в приемной шефа. Больших усилий стоило ему сманить ее, но он все-таки это сделал, и вот она почти его личная собственность.

— Нурке Ажимович, — сказала секретарша, поднимая какую-то телеграмму, — вас приглашает Москва! Совещание в Академии наук.

Нурке пробежал глазами телеграмму, кинул ее на стол. Потом обнял секретаршу. Радость переполнила его до краев.

Ведь это сегодня он первый раз вошел в этот кабинет как хозяин.

...Еще одно — уже малоприятное воспоминание: это было, примерно, через месяц после того, как он занял деканский кабинет. После обеденного перерыва он подошел к своему письменному столу и увидел: поверх почты лежит стеклянная дощечка, совершенно подобная той, которая прибита к его двери. Только написано на ней: «Декан геологического факультета Даурен Ержанов». Нурке бешено нажал звонок, вошла секретарша. Он повернулся к ней бледный от злости.

— Слушайте, Катя, — сказал он, называя ее на вы, — я думал, что вы смогли бы избавить меня от этих штучек. Как это опять сюда попало?

И он швырнул дощечку под самые ноги девушки, так, что полетели только брызги. Секретарша взвизгнула. Он подошел к ней, сжимая кулаки.

— Меня этими шуточками не возьмешь, — сказал он сипло, — поняла? Собери осколки!

...И вот еще одна зеленая улица. Огромные, высокие, почти триумфальные тополя, целая аллея таких пирамидальных тополей. Он вышел из машины. На пиджаке его сверкал орден Красного Знамени. Он подошел к парадной лестнице дома и остановился. Он знал: сейчас его встретят. И, действительно, по лестнице быстро сбежало несколько прытких молодых людей. Они окружили его, и он даже слегка растерялся от их рукопожатий и поздравлений. Да того они искренне звучали. И тут, медленно и тяжело стуча по ступенькам палкой, спустился высокий, совершенно седой человек могучего телосложения.