Женщины, которые любили Есенина - Борис Грибанов

Тем временем пошли слухи о том, что Дункан увозит Есенина в Европу, и они больно ударили по сердцу Гали Бениславской. Тем более, что в Москве поговаривали, будто Есенин иикогда не вернется в Россию. Какие черные слова ложатся на страницы ее дневника: «Быть может, больше не увижу его до отъезда — а может — никогда? И никогда он не узнает, что не было ничего, чего бы я не сделала для него, никогда не оглянется на меня, так бесцельно и мимоходом сломанную им. А я не могу оторвать взгляда от горизонта, скрывшего его. И все же мне до боли радостна эта обреченность, и ни на что я ее не променяла бы».

И вот рубеж. «Завтра уезжает с ней. «Надолго», как сказал Мариенгоф. Хотела спросить: «И всерьез?» Очевидно, да. И я все пути потеряла — беречь и хранить для себя, помня его, его одного?»

Несколько иначе восприняла весть о предстоящем отъезде Есенина в Европу Надежда Вольпин. В их последнем перед его отъездом разговоре она почувствовала, что его и манит, и втайне страшит предстоящая поездка.

У Есенина вырвались тогда такие слова:

— Нужно ли? Сам не знаю…

А за этим последовала смиренная просьба:

— Будешь меня ждать? Знаю, будешь!

«Почти просьба и заповедь.

Хотя на этот раз он не посмел, как при сборах в Персию, прямо сказать: «Жди».

А я в мыслях вдвойне осудила тогда Сергея за эту его попытку «оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжить мучительство». Мне чудится: с меня с живой кожа содрана — а он еще и солью норовит посыпать…

И с болью вдруг подумала: не меня он терзает … а самого себя!

К осуждению прибавилась горькая жалость».

Предстоящий отъезд Есенина в Европу вызвал в литературной Москве множество толков. Были и злые языки, которые приравнивали путешествие за границу к бегству, пророчили, что поэт насовсем оставит родную землю.

Есенин думал иначе. Бабенчиков спросил его:

— Навсегда?

Он махнул рукой и грустно улыбнулся.

— Разве я где могу…

Глава VIII

«Я ЕДУ ЗАВОЕВЫВАТЬ ЕВРОПУ»

Итак, вопрос о поездке в Европу был решен окончательно.

Дункан подписала со своим антрепренером Солом Юроком контракт на выступления в крупнейших концертных залах Германии, Франции, Италии и Соединенных Штатов. Она всем сообщала, что едет со своим новым мужем Сергеем Есениным.

Однако Есенин вовсе не собирался путешествовать в качестве мужа своей знаменитой супруги. Им владели иные честолюбивые замыслы. Он намеревался покорить Европу и Америку своей поэзией. Перед отъездом он говорил Мариенгофу: «В конце концов я еду за границу не для того, чтобы бесцельно шляться по Лондону и Парижу, а для того, чтобы завоевать…

— Кого завоевать, Сережа? — спросил Мариенгоф.

— Европу! Понимаешь? Прежде всего я должен завоевать Европу… а потом…»

Шершеневич говорил, что Есенин считал, будто Россия слишком мала для его славы — перед отъездом за границу он заявил: «Я еду на Запад, чтобы показать Западу, что такое русский поэт…»

Идея завоевания Запада своей поэзией давно владела умами поэтов-имажинистов. Еще в сентябре 1921 года Есенин и Мариенгоф выпустили воинственный манифест, в котором, в частности, писали: «Мы категорически отрицаем какую-либо зависимость от формальных достижений Запада, и мы не только не собираемся признавать их превосходство в какой-либо мере, а мы упорно готовим большое наступление на старую культуру Европы».

Вероятно, это наступление имел в виду Есенин, когда 17 марта 1921 года писал Луначарскому с просьбой помочь ему получить разрешение на поездку в Берлин на три месяца, для того чтобы издать там свои книги и книги близкой к нему группы поэтов.

Такое разрешение было получено 3 апреля .

Интрига усложнялась тем, что Ивнев и Мариенгоф собирались выехать за границу вместе с Есениным. Можно себе представить, в какое раздражение они пришли, узнав, что Есенин и Дункан едут без них. Их естественное недовольство нашло свое выражение в отрицательном отношении к этой поездке. Рюрик Ивнев заметил: «Несмотря на мое глубокое уважение к Изадоре Дункан, я убежден, что поездка в Европу будет фатальной для Есенина». А Мариенгоф отозвался еще более кратко и более выразительно: «Будь она проклята!».

Так или иначе, но 10 мая 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан оказались в кабине шестиместного пассажирского самолета «Фокке», совершавшего первый коммерческий рейс из Москвы в Кенигсберг. 17 мая они уже были в Берлине, где поселились в роскошном отеле «Адлон».

В те первые годы после русской революции Берлин представлял собой пеструю и довольно необычную картину. «Город являл собой настоящий салат из русской аристократии — более или менее подлинной — разорившиеся купцы, озлобленные и бездельничающие белогвардейцы, авантюристы, интеллектуалы, писатели, художники, музыканты, актеры», — писал один очевидец. Николай Набоков — однофамилец знаменитого ныне писателя — в своих «Мемуарах русского космополита» вспоминал, что в Берлине были «русские газеты, русские театры, русские школы и церкви, русские кабаре и библиотеки, русские литературные клубы, русские спекулянты, занимающиеся обменом валют, русские книжные лавки, русские художественные галереи, бакалейные лавки, магазины, где продавали фальшивые или настоящие изделия Фаберже и поддельные иконы».

Вот в эту мешанину из русской эмиграции и окунулся Есенин с первых же дней их пребывания в Берлине. Впрочем, приездом из Советской России всемирно известной танцовщицы Дункан с молодым мужем русским поэтом Сергеем Есениным, который пользуется в Москве не самой доброй славой, заинтересовались не только русские газеты. «Акулы пера» тех времен осаждали пару. Айседора в толпе репортеров чувствовала себя как рыба в воде, а вот Есенин ощущал себя, надо полагать, неуютно.

Репортер газеты «Накануне» подметил любопытную деталь:

«О чем бы вы ни спрашивали ее — о жизни в Москве, о революционных массах, об искусстве, о голоде, — разговор неизбежно возвращался к Есенину.

— Я так люблю Россию… — начинала она, а эпилог был обязательно один и тот же — Я люблю Есенина».

Можно не сомневаться, ревнивый к чужой славе вообще, Есенин был недоволен. Он завидовал известности Айседоры, и ему было неприятно, что газетчики видят в нем только молодого, к тому же не первого мужа знаменитой Дункан.

«Справедливость» следовало восстановить, и Есенин не замедлил на следующий же день после приезда устроить громкий скандал в берлинском Доме искусств на встрече с русской эмиграцией.

Его описание оставил репортер эмигрантской газеты «Накануне».

Вечер уже шел к концу. Алексей Толстой дочитывал свои превосходные воспоминания о Гумилеве. И вдруг зал заволновался, прошел шумок: «Приехал Есенин!» Он вошел с дерзким выражением лица. Вслед за ним появилась Дункан. Улыбаясь, села. Высокая, спокойная, такая чужая здесь — в клубах эмигрантского дыма.