Женщины, которые любили Есенина - Борис Грибанов

Ирма, приемная дочь Айседоры и ее верная помощница, видела в Есенине скорее дьявола, нежели ангела. Сам Есенин, видимо, поддерживал в ней это убеждение, поддразнивая ее. Он, например, подарил ей московское издание своей драматической поэмы «Пугачев» с дарственной надписью: «Ирме от дьявола. С. Есенин».

Сама Айседора Дункан писала в одном из писем: «Каждый раз, когда ко мне приходит новая любовь в виде демона, или ангела, или просто мужчины, я верю, что он тот единственный, кого я ждала всю жизнь, и что эта любовь будет последней в моей жизни».

Здесь следует подчеркнуть — и это очень существенно, — что к чисто женской любви Дункан к Есенину примешивалось материнское чувство. Есенин чем-то напоминал ей утонувшего сына Патрика. Позднее она скажет своей приятельнице Мари Дести: «Я не перенесу, если упадет хоть один золотой волосок с его головы. Неужели ты не видишь совпадения? Он так похож на маленького Патрика. Если бы Патрику было суждено вырасти, он выглядел бы точно так же. Неужели я позволю, чтобы его кто-нибудь обидел?»

Любопытную жанровую сценку, очень точно характеризующую быт и отношения Есенина и Дункан в тот период, оставил нам в своих воспоминаниях искусствовед Бабенчиков, сблизившийся тогда с Есениным и бывавший в особняке на Пречистенке:

«Поднявшись по широкой мраморной лестнице и отворив массивную дверь, я очутился в просторном холодном вестибюле. Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пестрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос, которым он меня спросил:

— Чудно? — И тут же прибавил: — Пойдем, я тебя еще не так удивлю.

Сказав это, Есенин ввел меня в комнату, огромную, как зал. Посредине ее стоял письменный стол, а на нем среди книг, рукописей и портретов Дункан высилась деревянная голова самого Есенина работы Коненкова. Рядом со столом помещалась покрытая ковром тахта. Все это было в полном беспорядке, точно после какого-то разгрома.

Есенин, видя мое невольное замешательство, еще больше возликовал:

— Садись, видишь, как я живу — по-царски! А там, — он указал на дверь, — Дункан. Прихорашивается. Скоро выйдет.

…Вошла Дункан. Я ее видел раньше очень давно и только издали, на эстраде, во время ее гастролей в Петербурге. Сейчас передо мной стояла довольно уже пожилая женщина, пытавшаяся — увы, без особенного успеха — все еще выглядеть молодой. Одета она была во что-то прозрачное, переливающееся, как и халат Есенина, всеми цветами радуги и при малейшем движении обнажавшее ее вялое и от возраста дряблое тело, почему-то напомнившее мне мясистость склизкой медузы. Глаза Айседоры, круглые, как у куклы, были сильно подведены, а лицо ярко раскрашено, и вся она выглядела такой же искусственной и нелепой, как нелепа была и крикливо обставлена комната, скорее походившая на номер гостиницы, чем на жилище поэта.

…Дункан говорила вяло, лениво цедя слова, о совершенно различных вещах. О том, что какой это ужас, что она пятнадцать минут не целовала Есенина, что ей нравится Москва, но она не любит снега и еще что-то, все в том же кокетливо-наивном тоне стареющей актрисы. Говоря, она полулежала на широкой тахте, усталая, разморенная заботами прошедшего дня и, как мне показалось, чем-то расстроенная.

Есенин тоже был не в духе. Он сидел в кресле, медленно тянул вино из высокого бокала и упорно молчал, не то с усмешкой, не то с раздражением слушая болтовню Айседоры».

В воспоминаниях Бабенчикова явственно проступает замеченная и другими тема двойственности отношения Есенина к Дункан:

«Вообще с Дункан, как я имел возможность не раз убедиться, он бывал резок. Говорил о ней в раздраженном тоне, зло, колюче: «Пристала. Липнет, как патока». И вдруг тут же неожиданно, наперекор сказанному вставлял: «А знаешь, она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму ее».

А Айседора, когда он отталкивал ее, в восторге восклицала: «Это Россия… это настоящая Россия… Есенин крепкий, очень крепкий!», а его грубые выходки по отношению к ней объясняла лаконично: «Русская любовь!»

Айседора старалась выучить некоторые русские фразы, чтобы произносить их Есенину. В своем блокноте она выводила: «Моя последняя любовь», «Я обожаю землю, по которой ты ходишь». А Есенин учил ничего не подозревающую утонченную танцовщицу русским площадным ругательствам, похабщине.

Мариенгоф замечает: «Платон проводил четкое различие между личностью любящей и личностью любимой. Одна из толстовских персонажей говорит: «Я поцеловала его, и он подставил мне щеку». Изадора была личностью любящей. Есенин подставлял ей щеку, и она целовала его».

О двойственности отношения Есенина к Дункан говорили и другие их знакомые. Иван Старцев, например, отмечает, что Есенин и Айседора были связаны узами «взаимной нежности и привязанности», и тут же добавляет, что Есенин порой вел себя «как тиран», даже бил ее и обзывал грубыми до неприличия именами.

В том же ключе оценивал отношения Есенина и Дункан поэт Сергей Городецкий. Он ссылался на «глубокую взаимную любовь», но далее утверждал: «Конечно, Есенин был отчасти влюблен в Изадору, а отчасти в ее славу, он любил Изадору, насколько он вообще был способен любить. В общем, можно сказать, что эта сфера жизни значила для него очень мало. Женщины не играли в его жизни такой роли, как, скажем, в жизни Блока».

В одном вопросе Дункан оказывала на Есенина дурное влияние: он и так был не прочь выпить и по поводу, и без повода, а она способствовала этому. Она любила шампанское, коньяк и водку. Ее антрепренер Сол Юрок отмечал, что меры она не знала, как, впрочем, во всем. За завтраком она пила портвейн, обедала с виски и шампанским.

Мариенгоф утверждал: «До того, как он встретил Изадору Дункан, Есенин не выпивал больше или чаще, чем все мы. Он любил выпить в хорошей компании — этакое удовольствие время от времени, но не больше». Другие поэты-имажинисты в своих воспоминаниях упирают именно на это обстоятельство. Конечно, есть иные свидетельства, и, скорее всего, имажинисты не были объективными свидетелями — они обвиняли Дункан во всех бедах Есенина и едновременно защищали собственную репутацию. Тем не менее известно, что Мариенгоф и Шершеневич, провозглашавшие в своих стихах разгул страстей, в поседневной жизни были людьми трезвыми и уравновешенными.

Следует отметить, что тема пьянства в поэзии Есенина вообще не возникала до 1921 года. В стихотворениях «Хулиган» и «Исповедь хулигана» нет и намека на приверженность поэта к алкоголю. Тем не менее Есенин начал слишком часто тянуться к чарке в 1920–1921 годах. Его встреча с Айседорой Дункан если и послужила стимулом, ускорившим у поэта тягу к вину, то далеко не самым главным. Некоторые из друзей Есенина и его родственники склонны видеть в Дункан разрушающее начало в его жизни — отчасти потому, что с ней он стал больше пить, а отчасти потому, что им было удобнее выставить Айседору как воплощение пагубного иностранного влияния на поэта и снять с него вину.