Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга - Владислав Отрошенко

Второго октября резолюция была зачитана в Сенате. В ней говорилось:

«1. Убийство Симон-Деманш совершено не в ее квартире и не на месте, где найдено тело.

2. В настоящем деле, при явной неполноте и очевидных недостатках следствия, признание крепостных Сухово-Кобылина не удовлетворяет требованию закона, а при разночтении на каждом шагу представляется весьма сомнительным и даже неправдоподобным. А посему сознания Егорова, Кашкиной, Козмина и Алексеевой об убийстве Симон-Деманш не могут служить основанием к осуждению их как убийц ея.

3. Многие обстоятельства дела навлекают на Сухово-Кобылина, несмотря на его упорное запирательство, подозрение если не в самом убийстве, то в принятии в оном более или менее непосредственного участия, а также подозрение в подговоре людей своих принять убийство на себя».

Далее следовали подробное перечисление уже известных обстоятельств, «навлекающих подозрение», и предписание:

«А посему нахожу необходимым:

1. Подвергнуть дело сие строгому переследованию по всем обстоятельствам оного, через благонадежных и опытных чиновников, которым вменить в обязанность, чтобы употребили все законные средства к обнаружению истинной причины к убийству Симон-Деманш.

2. По окончанию следствия передать всё дело в суд 1-й степени для рассмотрения постановления вновь на законном основании, не стесняясь прежними решениями».

Одни пошли на выпуск: оправдать и от суда освободить. Вторые — оставить относительно любовной связи в подозрении. Третьи — обратить дело к переследованию и постановлению новых решений, не стесняясь прежними.

С резолюцией министра юстиции не согласились три сенатора — Нечаев, Отрощенко и Крута. Они выразили особое мнение, суть которого сводилась к тому, что дело нужно закрыть на основании признания дворовых людей. Без этих трех голосов Сенат не мог утвердить резолюцию, и «дело сие по несогласию гг. сенаторов с предложением г. министра юстиции было представлено в Государственный совет в департамент гражданских и духовных дел».

В ноябре 1853 года в Государственном совете дело было рассмотрено, а в декабре последовало решение:

«1. Утвердить по сему делу заключение министра юстиции и сенаторов, с ним согласных.

2. Создать Особую Чрезвычайную комиссию для переследования всего дела».

«Его Императорское Величество 11 января 1854 года решение сие высочайше утвердить изволили», — говорилось в деле.

Через полтора месяца комиссия была сформирована и, поскольку резолюцию о ее создании украшала надпись «И Я Николай I», комиссия стала именоваться «Особой Чрезвычайной и Высочайше Утвержденной». Возглавил ее чиновник Министерства юстиции генерал-майор Ливенцов.

Заручившись резолюцией Панина, которая теперь, после утверждения ее Государственным советом и императором, являлась обвинительным документом, имеющим полную власть, 30 апреля 1854 года комиссия постановила:

«Отставного титулярного советника Сухово-Кобылина арестовать и подвергнуть его содержанию под стражею, согласно 1009 статье XV тома Св[ода] законов».

Военный генерал-губернатор Москвы незамедлительно утвердил это постановление.

Седьмого мая Александра Васильевича вызвали в Мясницкую часть «для прохождения некоторых формальностей». Он приехал. Ему предъявили постановление, тут же арестовали и под конвоем отправили в городскую тюрьму у Воскресенских ворот, где посадили в одиночную камеру. А дело вновь закружилось по департаментам, по уголовным палатам, по государственным советам и надворным судам. Великий Слепец, торжествуя свой праздник, погонял ломовых лошадей, восседая на козлах.

Дело по второму кругу прошло все инстанции. Возникнув по рапорту частного пристава, оно взошло «до подножия престола» двух императоров, вовлекло в судебный процесс более двухсот свидетелей, целую армию прокуроров, сенаторов, заседателей, следственных стряпчих и всех высших сановников России.

Это был, без сомнения, самый громкий уголовный процесс середины XIX века. Разговоры о судебных решениях, об арестах, о тюрьме преследовали драматурга до самой смерти. Но даже и смерть его послужила для прессы поводом для бурного обсуждения дела в некрологах.

«Фатальное это дело, — писало в 1903 году «Новое время», — наложило глубокую печать на всю последующую жизнь Сухово-Кобылина и нанесло ему рану, с которой он и сошел в могилу».

«Злосчастное это дело, — сокрушалась «Русская старина», — имело огромное моральное влияние на покойного А. В. Сухово-Кобылина и на всю его деятельность, он отказался от света, от всякой общественной деятельности, зарыл себя в деревне и умер на чужбине».

«Знаменитое дело, — вторили «Санкт-Петербургские ведомости», — навсегда оставило в нем неизгладимый след. Оно ранило его глубоко и жестоко».

«Несчастная история, — говорилось в некрологе, напечатанном в «Московских ведомостях», — внезапная гибель какой-то француженки заставила А. В. Сухово-Кобылина уединиться в деревне, а впоследствии большею частью жить за границей».

За границей, кстати, разговоры о деле настигали его с таким же постоянством, как и в России. Их мог завести любой соотечественник, например писатель Боборыкин, встречавшийся с ним в Париже и потом припоминавший: «Не мог он и до конца своих дней отрешиться от желания обелить себя при всяком удобном случае. Сколько помню, и тогда, при нашей встрече в номере “Hotel de France”, он сделал на это легкий намек. Но у себя в Больё М. М. Ковалевский, его ближайший сосед, слыхал от него не раз протесты против “клеветы”».

Едва ли он «обелял себя» в таких случаях по собственной инициативе. Журналист Юрий Беляев, не раз приезжавший к нему в Кобылинку брать интервью и не единожды пытавшийся завести разговор о «фатальном деле», пишет:

«О драме своей жизни он говорил мало. Вокруг него тревожно шептались, боясь чем-нибудь встревожить старые раны. Но в кабинете над кроватью висела бледная пастель французской работы в золоченой раме. Хорошенькая женщина в светло-русых локонах и с цветком в руке глядела оттуда задумчиво и улыбалась загадочно-грустно.

— Вот это она! — просто сказал однажды А. В., потом отвернулся и стал говорить о чем-то другом».

Фатальность дела состояла еще и в том, что оно фатально связало его литературную славу со славой арестанта, подозреваемого в убийстве.

«Своему пребыванию в тюрьме покойный обязан тем, что написал “Свадьбу Кречинского”», — напоминали в некрологе «Русские ведомости».