Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга - Владислав Отрошенко

Тринадцатого ноября 1851 года, через несколько дней после того, как дело с резолюцией Закревского поступило в Сенат, дворовые люди Сухово- Кобылина, год назад сознавшиеся в преступлении, один за другим отреклись от своих показаний.

В течение года они несколько раз подтверждали свои признания в убийстве Деманш в различных официальных инстанциях высокого ранга: в Московском надворном суде, в Московской уголовной палате, в городской полицейской части. При этом они каждый раз добавляли, что во время следствия по отношению к ним «пристрастия и истязаний не было». Впрочем, это была обычная в таких случаях формула, которой можно было не придавать (при необходимости) никакого значения, но можно было, напротив, придать (при необходимости) решающее значение.

«Рукоприкладство» подсудимых (так назывался собственноручно подписанный документ — в данном случае кассационная жалоба) тут же поступило в Сенат и было зачитано на специальном заседании.

«Вследствие бесчеловечных истязаний частного пристава Стерлигова, — повествовал Ефим Егоров, — я дал вынужденное показание, что преступление совершено мною. Серпуховской частный пристав Стерлигов допрашивал меня самым варварским и бесчеловечным образом; истязания, которые совершались надо мною, были следующие: крутили мне самой тоненькой бечевкой руки столь крепко назад, что локти заходили один на другой, и таким образом я оставался связанным от двух часов пополудни до первого часа пополуночи. Связанного таким образом вешали на вбитый в стене крюк, так, что я оставался на весу по нескольку часов. Не давали мне пить целые сутки, кормя меня одной селедкой, и вдобавок, когда я находился связанным в висячем положении, г. Стерлигов собственноручно наносил мне чубучем сильные удары по ногам, по рукам и голове. Сознавая свою невиновность, я, сколько в силах был, переносил с терпением муки; но когда совершенно ослабел, то решился принять на себя то ужасное преступление, дабы избавиться от бесчеловеческих истязаний, в чем и дал показание г. Стерлигову. Для того чтобы склонить меня к скорейшему сознанию при таких ужасных муках, г. пристав мне показал собственноручное письмо моего господина, в котором он просил меня сознаться, приняв всё на себя, за что обещано мне было награждение 1500 рублей серебром, свобода моим родственникам и ходатайство об облегчении моей участи. Вот почему произошло это вынужденное признание при всей моей невинности.

Не имея более ничего прибавить к своему оправданию, я умоляю высокоименитых судей обратить свое милостивое внимание на все изложенные в сем рукоприкладстве доводы и облегчить сколь можно мои страдания в присуждении наказания за преступление, тайна коего известна одному Всевышнему Творцу, от которого не скрыто, что я жертва случая».

В «рукоприкладстве» Козмина об истязаниях не было речи, но говорилось следующее:

«1850 года ноября 15 был я обольщен господином частным приставом Хотинским, который мне показывал собственноручное письмо господина моего, Сухово-Кобылина; в одном письме он писал, чтобы я принял на себя участие в убийстве Деманш, за что обещал мне вечную свободу и отпускную со всем моим семейством, сверх того денег 1050 рублей ассигнациями, и притом писал мне, что скоро будет манифест».

В конце «рукоприкладства» с точностью до последнего слова повторялось обращение Егорова: «Не имея более ничего… жертва случая».

Аграфена Кашкина в своем «рукоприкладстве» настаивала, что она не видела Симон-Деманш после того, как та ушла из дома в десятом часу вечера. «Что же показано было мною при следствии, что она убита Егоровым и Козминым в спальне, — сообщала горничная, — то я сознаюсь как перед Богом, велел мне так говорить барин Александр Васильевич. 8 числа ноября того года, придя к нам утром, он обещал награду и защиту». И следом та же формула: «Не имея более ничего… жертва случая». Идентичной формулой заканчивалось «рукоприкладство» Пелагеи Алексеевой, которую барин, обещая ей награду, «научил, как показывать следствию».

В конце ноября по предписанию Сената был арестован в Москве частный пристав Стерлигов. На 18 декабря 1852 года было назначено слушание дела в Петербурге, в первом отделении шестого департамента Правительствующего сената. Арест Сухово-Кобылина было решено отложить до окончательного решения дела на этом заседании.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Доброта может иметь место в личных пожертвованиях, но не в действиях власти, принадлежащей месту, а не лицу.

В ноябре 1852 года Александр Васильевич, нарушив условия подписки, выехал из Москвы в Петербург. Он ехал на встречу с обер-прокурором Кастором Никифоровичем Лебедевым, з руках которого теперь находилось его дело — его судьба, свобода и честь. Он уже кое-что разузнал о Лебедеве. Он узнал, что именно он, Лебедев, красноречивейший из прокуроров, человек весьма представительный, с великолепно расчесанными бакенбардами и хорошо поставленным голосом, готовит заключение для Сената и что всё зависит от того, какое направление он даст делу в этом своем заключении на заседании 18 декабря. Узнал он также и то, что к Кастору Никифоровичу «с пустыми руками не ездят». И потому, отправляясь в дорогу, он запасся билетом Опекунского совета в десять тысяч рублей серебром — билетом, которому суждено было расстроить органы пищеварения обер-прокурора…

Кастор Никифорович не удивился, когда доверенные лица сообщили ему, что отставной титулярный советник Сухово-Кобылин ищет с ним встречи тет-а-тет. Он ждал этой встречи весь год, с того самого дня, когда в Сенат поступили «рукоприкладства» дворовых, содержащие не только отречение подсудимых, но и прямое указание на то, что Сухово-Кобылин подкупом принудил их сознаться в убийстве Деманш. И хотя писем, о которых говорилось в «рукоприкладствах» Егорова и Козмина, следствием не было найдено, а частные приставы Стерлигов и Хотинский на допросах упорно отрицали свое участие в подкупе, показания четырех свидетелей в совокупности с другими материалами следствия давали обер-прокурору возможность делать самые смелые заключения относительно причастности Сухово-Кобылина к убийству его любовницы. Догадывался Кастор Никифорович и о том, что титулярный советник явится к нему не с надеждами на доброту власти, но с добротою в собственном сердце, эффективность воздействия которой на суровую государственную десницу будет определяться суммой «личного пожертвования» в пользу обер-прокурорского места, занимаемого им, Кастором Никифоровичем.