Убийства на водах - Полина Охалова

поехали в шарабане на прогулку. Даже кучера не взяли, барин сам захотел править.

— Куда, куда они поехали? — еле дослушал говорливую служанку Печорин.

— Да тудой, кажись, — неопределенно махнула та рукой! — А, вспомнила, барин сказал, — на Утес поедут на горы глядеть. А что на них глядеть, не уразумею, они кажинный день все те же…

Но Печорин уже не слушал рассуждения служанки о бессмысленности ландшафтных созерцаний. Утесом называли место перед крутым ущельем неподалеку от города, откуда открывался чудный вид на горную гряду.

Печорин выбежал на бульвар. Увидев, что возле Офицерского дома привязано несколько оседланных лошадей, он подбежал, под удивленные взгляды прохожих отвязал одну из них и, вскочив в седло, поскакал в сторону Утеса.

Чета Горшенковых и Мери между тем доехали в легком шарабане, запряженном одной послушной лошадкой, до начала площадки, или, можно сказать, поляны, которую называли «Утесом». Тропинка вела к обрыву, где недалеко от его края была вкопана скамейка, сидя на которой желающие любовались открывавшейся взору великолепной горной панорамой. Горшенков вылез из коляски и помог выйти княжне, а сам замешкался. Мери пошла по тропе к скамейке, слыша за спиной, как супруги опять начали вполголоса, но бурно разговаривать с друг другом. Слов нельзя было разобрать, но ясно было, что Елизавета Николаевна о чем-то умоляет супруга, а он отвечает ей довольно резко, если не сказать грубо. Мери дошла до скамейки, уселась на нее, раскрыв зонтик, и оглянулась назад. Горшенков шел по тропе, Елизавета стояла в шарабане на месте кучера, что-то крича ему в спину, какой-то всадник галопом приближался к поляне.

Печорин увидел, как Горшенков идет по тропе к сидящей на скамье Мери, и понял, что не успеет, как ни погоняй он своего скакуна. Он не сомневался, что к княжне приближается жестокий убийца и с ужасом думал, что эта смерть произойдет на его глазах и навсегда останется на его совести.

Вдруг он увидел, как шарабан двинулся с места и поехал, нет, понесся вперед, нагоняя Горшенкова, который уже почти подходил к скамье. Мери, услышав звук колес, обернулась, вскочила и отпрыгнула в сторону. Не замедляя бега, лошадь сбила Горшенкова с ног, и поволокла его по земле, но это не успело затормозить движение шарабана и, совершив какой-то кособокий, нелепый прыжок, обезумевшая лошадь утащила в пропасть шарабан, Елизавету Николаевну и страшно кричавшего Горшенкова, зацепившегося за ось коляски. Человеческий вопль и жуткое лошадиное ржание слились в какой-то дикий, немыслимый вой, потом раздался удар и все стихло.

Печорин доскакал до скамьи, спрыгнул с лошади и помог подняться княжне, осевшей на траву. Она прижалась к его груди и минуту оба стояли молча, слыша бешеный стук сердца в груди друг друга. Потом они, взявшись за руки, осторожно подошли к краю пропасти. Далеко внизу была видна бедная лошадь, лежавшая на спине, копытами вверх. Шарабан придавил ее сверху. Труп Горшенкова виднелся искореженный между колес шарабана, а тело Елизаветы Николаевны, выброшенное при падении из коляски, лежало в стороне на боку, в неожиданно естественной позе, будто она прилегла отдохнуть.

Печорин похлопал по морде чужую лошадь, сослужившую ему службу в трудную минуты, взял ее под уздцы, и они с княжной пешком отправились в город, чтобы сообщить коменданту о трагическом происшествии.

Какое-то время они шли молча, потом княжна повернула голову к Печорину и спросила:

— Что это было?

— Я думаю, нет, я уверен, что Горшенков и был наш маниак, он хотел убить Вас, а Елизавета Николаевна этому помешала, пожертвовав собой.

— Думаете, она знала? О, господи, он и ее, должно быть, мучил! — воскликнула княжна, вспомнив шрамы на груди Горшенковой.

— Но теперь мы никогда об этом не узнаем наверняка, — ответил Печорин. Однако он ошибся.

Глава двенадцатая. Дневник

Вечером того же дня, когда все общество сидело в гостиной у Лиговских и, конечно, обсуждало происшествие с Горшенковыми (Мери в нем фигурировала в роли случайной свидетельницы, как и Печорин, нечаянно выбравший для прогулки именно площадку Утеса). Все сходились на том, что с бедной Елизаветой Николаевной случилось внезапное помешательство, жалели ее, лошадь и господина Горшенкова. Хотя последний и не был симпатичен, но такой смерти и врагу не пожелаешь.

В гостиную вошла Аглаша и доложила, что пришла служанка Горшенковых, спрашивает барышню или Варвару Александровну Печорину. Мери и Варя спустились в палисадник, а когда вернулись, в руках у Варвары Александровны был сверток.

— Вот, Матрена сказала, что Елизавета Николаевна просила нам передать, если с ней что-то случится.

Раздались общие возгласы любопытства:

— Что это? Покажите нам! Давайте развернем и посмотрим! Что это значит? Какой-то тут секрет!

— Но тут написано, что это строго конфиденциально княжне Лиговской и госпоже Печориной в собственные руки, так что мы сейчас не будет открывать посылку, — твердо заявила Варвара.

— Варя, пойдем к тебе, — предложила княжна.

Печорин поднялся, чтоб идти с ними.

— Грег, ты, если хочешь можешь нас проводить, но мы и тебе не покажем, что в этом свертке, пока сами не узнаем, — сказала сестра.

Посылка, как выяснилось, содержала дневник Елизаветы Николаевны, сначала Негуровой, потом Горшенковой.

Первые записи были обыкновенной девичьей болтовней с «милым другом-дневничком:

1827 год. 15 мая

Сегодня мне минуло, увы, 20 лет! О, Боже, как я стара, но что делать! Я решила снова начать писать дневник и записывать в нем всю жизнь мою.

Нынешний день был хорош. Еще когда я одевалась, я получила несколько подарков. Я сошла вниз. Все поздравляли меня. Я благодарила, смеялась, шутила и была очень весела. Поехали к обедне и, возвращаясь, нашли сидящим на камне милого В. Он поспешил мне помочь выйти из коляски. «Я совсем соскучился без Вас, — сказал он. — как долго Вы были в церкви!»

«Право? Я думала, что Вам будет нескучно в таком милом обществе», — сказала я, смеясь, и хитро посмотрела на Александру, которая тут была и про красоту коей он мне часто говорил. Ответом мне был укорительный взор.

1927 год. 21 мая

Вчера, когда несносный фразер Львов пошел со мной и Александрой гулять, В. подошел к нам. Львов отошел тогда к маменьке, чтобы сказать ей какой-то сентиментальный вздор о сажаемых ею цветах. «Не стыдно ли Вам было, — спросила я В. — сердиться на меня вчера?» — «Ах, Елизавета Николаевна, Вы меня не понимаете, могу ли я сердиться на Вас? Ваши слова дошли до глубины моего сердца…» Я покраснела и не продолжила разговора» 24 .

Варя и Мери, склонившиеся над дневником,