Брат мой Авель - Татьяна Олеговна Беспалова

его тяжёлым осколком железобетона. Телефон превратился в бесформенный ком бог знает чего.

– Так-то оно безопасней, – пробормотал тогда художник, поймав изумлённый взгляд Саши.

Авель слишком увлёкся телефоном и воспоминаниями, совершенно позабыв о важнейшем.

– У меня нет денег, – пробормотал он, уже решив забрать телефон безвозмездно и, если потребуется, силой.

Однако парнишка исчез, не оставив никаких следов. Никто не обратил внимания на эту сцену. Все были слишком заняты извлечением из-под цементных обломков очередного заваленного ими бедолаги. Авель сообщил отцу о своих обстоятельствах, вскользь упомянув о Саше и его семье. Отец поначалу никак не прокомментировал сообщение, но через неделю посоветовал Авелю быть к Саше повнимательней.

Некоторое время Авелю удавалось скрывать от товарищей своё приобретение. Он листал иногда социальные сети, присутствуя там инкогнито. Он не интересовался политикой, но всё же иногда читал кое-что. Кое-какую информацию о движении ХАМАС. Инфоцыгане называли это «переобуться в воздухе». Так вот, некоторая часть населения Газы именно переобувалась в воздухе. Причём делала это весьма искусно. Видимо, помогала многолетняя тренировка.

Взять хотя бы брадобрея. Человека этого звали Ахмед и Авелю доводилось встречаться с ним дважды. Первый раз, когда по распоряжению Иеронима тот обрил Авеля и Сашу наголо. Бритая голова служила не только необходимой маскировкой, но являлась и гигиенической необходимостью. Авелю-то ничего, но Саша успел за эти дни завшиветь. Второй раз Авель узнал Ахмеда в выскочившем прямо из-под земли вооружённом человеке. На пару со вторым, таким же обряженным во всё чёрное бойцом они тащили куда-то окровавленного мальчишку в военной форме ЦАХАЛ. Авель узнал Ахмеда по конопушкам и характерном родимом пятне над правой бровью.

Двое в чёрном, с закрытыми до самых глаз лицами, слишком занятые своей кровавой работой, не обратили на их сливавшуюся с пейзажем троицу внимания. Действительно, трое бродяг в драной, сильно заношенной одежде на фоне пыльных, смердящих руин. На такое не очень-то хочется смотреть.

Мальчишка-израильтянин отчаянно отбивался. Ахмед предлагал подстрелить его, называя своего товарища Метином. Иерониму бы дать соответствующую команду, и они бы убрались втихаря и подальше от места возможного расстрела. Авель уже присматривался к дыре, из которой Метин и Ахмед вытащили пленного.

– Там ещё более опасно, чем наверху, – быстро проговорил Иероним. – Цахаловцы ищут входы в подземные ходы и находят их. Бой в подземелье, скажу я вам, это не сахар.

Авель теперь и на Иеронима смотрел с несколько иной точки зрения. Сколько раз на дню «переобувался» этот их самоназначенный командир? В Газе этот индивид чувствует себя, как рыба в воде. В какой же мере он причастен к их похищению?

– Жалко мальчишку. Они его убьют, – проговорил Авель.

– Не факт, – отозвался Иероним. – Это Метин Хузурсузлук или Метин Строптивый. Очень злой человек. Но жадности в нём больше, чем злобы. Злоба – звериное чувство, а жадность – человеческое. Метин Хузурсузлук не так уж плох, потому что человечен.

Человечен! Авель фыркнул. Метин вместе с англичанином и ещё одним типом участвовал в их похищении. Снова мелькнула подловатая мысль относительно причастности Иеронима к банде турка, но Авель прогнал её. Не может быть. Скорее бы он причислил к сообщникам похитителей Сашу Сидорова. Хотя…

Авель вздохнул, осознав, что его отношение к Саше-москвичу каким-то неуловимым образом изменилось. Его тревога о семье, преданность ей действительно цепляли. Нет, не каждый москаль конченый злодей и трус – это факт.

– Ты хочешь сказать, что Метин мальчишку продаст? – спросил Саша с надеждой.

– Продаст его родственникам в Израиль, – ответил Иероним.

В глазах Саши отчаяние сменялось надеждой и наоборот с калейдоскопической быстротой. Саша уверен, что мать ищет и его, и его семью. Уверен, что уже нанят для поисков обладающий специальными навыками человек. Возможно, дети и Настя уже найдены и спасены. Виденное и пережитое за эти дни заметно выбелило его виски. Саша настрадался, и, как любому обычному человеку, собственное страдание казалось ему самым великим. Авель на миг вспомнил об отце. При наличии мобильного телефона можно дать о себе знать. Написать на мейл? В ватсап? В Телеграмм? Саша подозрительно косился на него. Показывать ему находку всё ещё не хотелось. Пусть маменькин сынок ещё немного пострадает. Пусть поищет своих в Газе. Пусть возмужает.

– Никуда он его не продаст, – заявил Авель. – Его убьют. Сначала поиздеваются, а потом убьют.

– Откуда ты знаешь? – глаза Саши наполнились слезами.

– Я был под Харьковом и видел, как там убивали таких как ты…

– Как я?!!

– Русских. Еврея по виду часто не отличишь от араба, как и русского от украинца. Однако разница есть. Она вот тут! – Авель постучал себя пальцем по лбу. – Идеология – великое дело.

– В конституции РФ отсутствие идеологии законодательно закреплено, – проговорил Саша. – Конституция РФ…

Но Авель уже не слушал его. Авеля интересовал израильский мальчишка. Пока Ахмед и Метин заталкивали его в какой-то подвал, Авель вполуха слушал возражения Саши. Ах, эти словеса с претензией на глубокомыслие! Какими длинными фразами он говорит. При каждом удобном случае ссылается на Ницше и Гессе, а также на собственные абстрактно-юридические познания. Перед кем рисуется? Перед художником Иеронимом? Дверь подвала захлопнулась. Щёлкнул замок. Авель усмехнулся. Бронзовый замок – чистая бутафория. Такой замок любой ребёнок откроет указательным пальцем.

– Послушай! Если ты считаешь, что они его убьют, то мы должны его освободить… Смотри, этот тип уходит, – Саша указал на Метина. – А Ахмеду в 11 открывать свой барбешоп. Работает он до 17. Я видел объявление на двери… Самоуверенные типы! Заперли его и свалили, хоть и видели нас. То есть они уверены в нашем нейтралитете. А я бы на их месте не был бы так уж уверен.

– …за это время мы успеем вскрыть замок и посадить себе на шею цахаловского вояку двадцати двух лет от роду. А твоя жена и дети – по фиг. И моя невеста…

– У тебя есть невеста? – Саша улыбнулся.

Авель осёкся. Он до сих пор не знал, как относится художник к их неуместно бурному роману, и ничего ещё окончательно не решил. Мириам его невеста – это звучало бы дико. Вот они идут по заснеженному Харькову рука об руку. Нет, не идут, а едут на его «ягуаре». На ветровом стекле тают крупные снежинки. По обочинам трассы сероватые, пережившие не одну оттепель сугробы. В облаке светлого меха Мириам кажется ещё более смуглой. Из динамиков «ягуара» слышится: «Три белых коня, эх, три белых коня декабрь и январь, и февраль». Они держат путь в дом его отца, где он представит Мириам родителям и сестре. Разве такое возможно? Если