По ту сторону рифта - Питер Уоттс

Кричащая девочка не повернулась, стояла спиной к Эндрю и Ким Горавицам, бросая им вызов. У наблюдателя вид был получше: лицо Джинни находилось всего в паре сантиметров от юго-восточного датчика слежения. Он смотрел на нее и понимал, как ей больно, знал обо всех страданиях, которые Джинни испытала за четыре года своей жизни, но сейчас, глядя на эти так и не скатившиеся по щекам слезы, в первый раз увидел, как она плачет.

– Сделайте его прозрачным, – потребовала она – злость неожиданно сменилась на раздражение.

Ким Горавиц покачала головой.

– Дорогая, мы очень хотим показать тебе улицу. Помнишь, как раньше ты это любила? Но ты должна пообещать нам не кричать на нее. Ты еще не привыкла, милая, ты…

– Сейчас же! – Снова ярость, чистый, раскаленный добела гнев маленького ребенка.

Кнопки на стенной панели давно стали сальными от постоянных попыток Джинни открыть окно своими липкими пальчиками. Эндрю бросил умоляющий взгляд на жену: «Пожалуйста, давай просто дадим ей то, чего она хочет…»

Но Ким была сильнее.

– Джинни, мы знаем, это трудно…

Девочка повернулась к врагу. Северная камера передавала сцену в мельчайших подробностях: правая рука поднимается к лицу, указательный палец входит в ротовую полость. Непокорный блеск мерцающих сосредоточенных глаз.

Ким делает шаг вперед.

– Джинни, милая, не надо!

А потом маленькие, но острые зубки прокусили мясо до кости, прежде чем мать успела подойти поближе. Красное пятно расцвело у ребенка во рту, потекло по подбородку, оно тошнотворно походило на детскую смесь и мгновенно скрыло всю нижнюю часть лица. Над кровавым бутоном яркие злые глаза кричали: «Попались!»

А потом Джинни Горавиц беззвучно рухнула, ее глаза закатились, когда она склонилась вперед. Ким успела поймать дочку, прежде чем тело ребенка ударилось об пол.

– Боже, Энди, она в обмороке, она в шоке, она… Эндрю не двигался. Его рука что-то теребила в кармане блейзера.

Ставрос почувствовал, как у него непроизвольно кривятся губы. «Это пульт управления в твоей руке, или ты просто рад…»

Ким вытащила тюбик с жидкой кожей и распылила ее на руку Джинни, баюкая голову ребенка на коленях. Кровотечение остановилось. Спустя секунду женщина посмотрела на мужа, который неподвижно и беспомощно стоял, прислонившись к стене. Его застывший предательский взгляд Ставрос видел уже много раз за прошедшие дни.

– Ты отключил ее, – Ким почти кричала. – После всех наших споров ты опять ее отключил?!!

Эндрю беспомощно пожал плечами.

– Ким…

Жена отвела глаза. Она раскачивалась взад и вперед, воздух с немелодичным свистом прорывался сквозь сжатые зубы, голова дочери все еще покоилась у нее на коленях. Семья Горавицев и их маленькая радость. Между ними на полу, как спорная граница, дрожал кабель, соединяющий голову Джинни с сервером.

Ставрос представил себе, как Джин Горавиц, похороненная заживо в безвоздушной тьме, заваленная тоннами земли, наконец освободилась. Как она поднимается в воздух.

А потом вообразил себя, Ставроса Микалайдеса, освободителя. Человека, который, пусть на краткий срок, дал ей возможность увидеть мир, где виртуальный воздух сладок, а оков не существует. Естественно, к чуду были причастны и другие – дюжина техников, в два раза больше юристов, – но все они со временем исчезли, их интерес угас, когда подтвердилась гипотеза и подписали последний документ. Ущерб в пределах нормы, проект приближается к завершающей стадии. Нет нужды тратить время хотя бы одного сотрудника «Терракона» на простое наблюдение. И остался только Ставрос, а для него Джинни никогда не была проектом. Она принадлежала ему, так же как и Горавицам. А может, и больше.

Но даже он не знал, чем все это было для девочки. Да и мог ли хоть кто-то с чисто физической точки зрения понять ее? Когда Джин Горавиц соскальзывала с поводка плотского существования, она просыпалась в реальности, где сами законы природы теряли силу.

Разумеется, все началось не так. Систему запустили с записанными годами повседневности, реалистичной окружающей средой, любовно прорисованной до последнего клочка пыли. Но она была изменчивой и отвечала нуждам растущего интеллекта. Как показал опыт, слишком изменчивой. Джин Горавиц трансформировала свой персональный мир столь радикально, что даже технические посредники Ставроса едва могли в нем разобраться. Эта маленькая девочка одним желанием могла превратить лесную поляну в римский Колизей. Свободная, Джин жила в мире, где исчезли все границы.

Мысленный эксперимент по насилию над детьми: поместите новорожденного в окружение, лишенное вертикальных линий. Держите его там, пока не сформируется мозг, пока проводка не затвердеет. В результате целые группы клеток в сетчатке, отвечающие за распознавание определенных образов, не получат развития, так как в них не возникнет потребности, и навсегда останутся закрытыми для этого человека. Телефонные вышки, стволы деревьев, небоскребы – ваша жертва станет неврологически слепой к вертикалям на всю жизнь.

Но что случится с ребенком, выращенным в мире, где любая линия по мановению руки превращается в круг фракталов или любимую игрушку?

«Мы – нищие, – подумал Ставрос. – По сравнению с Джин мы все – слепцы».

Разумеется, он видел то, с чего она начинала. Программное обеспечение считывало информацию прямо с затылочных долей ее головного мозга и без помех переводило их в образы, проецируемые на его визуальные сенсоры. Но изображение – это не зрение, это всего лишь… сырой материал. На всем пути от глаз к мозгу стоят фильтры: клетки рецепторов, пылающие границы сознания, алгоритмы сопоставления с уже существующими в разуме образцами. Бесконечный запас прошлых образов, эмпирическая визуальная библиотека для использования. Больше чем взгляд, зрение – это субъективный котел бесконечно малых улучшений и искажений. Никто во всем мире не мог интерпретировать видимое окружение Джин лучше Микалайдеса, а он, спустя годы, по-прежнему с огромным трудом извлекал хоть какой-то смысл из этих форм.

Девочка была просто и совершенно неизмеримо вне его понимания. Именно поэтому Ставрос так ее любил.

Сейчас, спустя какие-то секунды после того, как отец оборвал связь, Ставрос наблюдал за тем, как Джин восходит в свою подлинную сущность. Эвристические алгоритмы выстраивались перед его глазами; нейронные сети беспощадно чистили и отсеивали триллионы избыточных связей; из первобытного хаоса возникал разум. Количество энергии, затрачиваемой мозгом на совершение одной операции, рухнуло вниз, как нагруженный конец качелей, зато эффективность обработки данных подпрыгнула до стратосферной высоты.

Вот это была Джин. «Они понятия не имеют, – подумал Ставрос, – на что ты способна».

Она с криком проснулась.

– Все в порядке, Джин, я здесь, – он говорил тихо, помогая ей успокоиться.

Ее височная доля еле заметно вспыхнула от получаемой информации.

– О, боже, – пробормотала девочка.

– Опять кошмар?

– О, боже, – слишком частое дыхание, слишком быстрый пульс. Адренокортикальные аналоги сейчас зашкаливали бы. Показатели напоминали телеметрию изнасилования.

Микалайдес задумался, не стоит ли убрать эти реакции. Несколько изменений в настройках программы сделают девочку счастливой. Но они же превратят ее в нечто иное. Личность – это химия, ничего больше, и, хотя разум Джин состоял скорее из электронов, а не протеинов, он подчинялся тем же правилам.

– Я здесь, Джин, – повторил Ставрос. Хороший родитель знает, когда нужно вступить, понимает, когда страдание необходимо для взросления. – Все хорошо. Все хорошо.

В конце концов она успокоилась.

– Кошмар. – В теменных подпрограммах проносились искры, голос дрожал. – Хотя нет, не так, Став. Пугающий сон – вот определение. Но оно подразумевает то, что есть какие-то другие сны, а я не… В смысле почему всегда одно и то же? Так было всегда?

– Я не знаю, – нет, не было.

Девочка вздохнула.

– Эти слова, которые я заучиваю, ни одно из них точно не соответствует своему значению, ты знаешь?

– Это просто символы, Джин, – улыбнулся Ставрос. В такие минуты он почти забывал об источнике кошмаров, чахлом, скудном существовании какого-то полу-я, пойманного в ловушку ветхого мяса. Трусость Эндрю Горавица освободила ее из этой тюрьмы – по крайней мере на какое-то время. Сейчас она летела вверх, во всю мощь используя свой потенциал. Сейчас она обрела значение.

– Сны – это и символы, но… Я не знаю. В библиотеке столько упоминаний о снах, и все они не особенно отличаются от простого определения состояния бодрствования. А когда я действительно сплю, там лишь… крики, только приглушенные, еле слышные. Очень грязные. И какие-то формы вокруг. Красные формы. – Пауза. – Ненавижу сны.

– Ну ты пробудилась. Чем сегодня займешься?

– Не знаю. Мне нужно выбраться из этого места. Он не знал, о чем она говорила. По умолчанию Джин просыпалась в доме, жилище для взрослых, спроектированном под человеческую восприимчивость, но имела прямой доступ к паркам, лесам и океанам. Правда, сейчас она изменила все так, что Микалайдес просто не мог их узнать.