Диалоги об Атлантиде - Платон

Алк. Да.

Сокр. Не правда ли, что – и того, кто умеет убить, отнять деньги, изгнать из отечества, не зная, когда лучше и кого лучше?

Алк. Конечно нет.

Сокр. Следовательно, кто знает что-либо такое, и его знание сопровождается знанием наилучшего, тот почерпает пользу, вероятно, в этом самом знании. Не правда ли?

Алк. Да.

Сокр. И мы назовем его человеком разумным и удовлетворительным советником как городу, так и самому себе; а делающего[180] противное этому не назовем. Или тебе не кажется?

Алк. По мне так.

Сокр. Что же? из тех, которые умеют ездить верхом, стрелять из лука, или опять – биться на кулаках, либо бороться, также вступать в другие подвиги и делать в том же роде всё иное, относящееся к искусству, кто, скажешь ты, в этом искусстве[181] бывает лучшим? Например, в верховой езде – не тот ли, кто искусно ездит верхом?

Алк. Тот.

Сокр. А в борьбе, думаю, тот, кто искусно борется; в игре на флейте – тот, кто искусно играет; вероятно, и другое подобно этому[182]. Или как иначе?

Алк. Не иначе, а так.

Сокр. Но кажется ли тебе, что знатоку в этих делах необходимо быть также и человеком разумным?[183] Или скажем, что далеко до этого?

Алк. Конечно далеко, клянусь Зевсом.

Сокр. Каково же будет, думаешь, общество хороших стрелков и флейтщиков, также борцов и других искусников, перемешанных с людьми, о которых мы сейчас говорили, которые то есть знают это самое – вести войну и умерщвлять, – и сверх того с риторами, дышущими ветром политики, – когда все эти люди не имеют знания о наилучшем, и о том человеке, который знает, когда лучше пользоваться каждым из них и для кого лучше?

Алк. Мне кажется, худое, Сократ.

Сокр. Ты сказал бы это тем более, когда увидел бы, что каждый из них тщеславится, и в своем занятии поставляет важнейшую часть дел общественных,

Чтобы быть самого себя превосходней[184]

(разумею в самом искусстве наилучшее); а в наилучшем для города и для него самого большею частью погрешает – потому, думаю, что верит мнению без размышления[185]. Когда же всё это идет так, – не справедливо ли сказали бы мы, что такое общество исполнено великих тревог и несообразностей с законами?

Алк. Конечно справедливо, клянусь Зевсом.

Сокр. Так не казалось ли нам по необходимости, что наперед мы должны либо думать, что знаем, либо в самом деле знать то, что намерены с готовностью или делать или говорить?

Алк. Казалось.

Сокр. Но пусть кто-нибудь делал бы, что́ знает, или думает, что знает, и его деятельность сопровождалась бы знанием наилучшего – полезна ли и выгодна ли она была бы для города и для него самого?

Алк. Почему же не так?

Сокр. Ведь если бы, думаю, было противное этому; то не было бы пользы ни городу, ни ему самому.

Алк. Конечно нет.

Сокр. Что же? и теперь еще это кажется тебе так, или как иначе?

Алк. Нет не иначе, а так.

Сокр. Но не сказал ли ты, что неразумными называешь многих, а разумными немногих?

Алк. Сказал.

Сокр. И не скажем ли опять, что многие погрешают против наилучшего, так что большею таки частью верят, думаю, мнению без ума?

Алк. Конечно говорил.

Сокр. Стало быть, многим полезно и не знать ничего, и не думать, что знают, если только они будут усиливаться делать то, что́ знают, или думают, что знают, и делая, станут больше приносить вреда, чем пользы.

Алк. Весьма справедливо.

Сокр. Итак, видишь, не правильно ли я в самом деле, по твоему мнению, говорил, утверждая, что стяжание-то всех частных знаний, если оно имеется у кого-нибудь без знания о наилучшем, должно быть, мало пользует, а больше вредит тому, кто его имеет?

Алк. Если не тогда, Сократ, то теперь мне это кажется.

Сокр. Следовательно, и город и душа, если они намерены жить правильно, должны держаться этого знания – точно так, как больной держится врача, или желающий безопасно плавать – кормчего, чтобы заранее не овладело душою дыхание ветра[186]; ибо без этого знания, при стяжании ли денег, при крепости ли тела, или при других подобных благах, необходимы бывают, по-видимому, тем бо́льшие от всего этого погрешности. В самом деле, кто приобрел так называемое многознание и многонаучность, и увлекается каждою из наук, а беден этим знанием; тот, по всей справедливости, не подвергается ли сильной буре и, проводя время на море без кормчего[187], надолго ли, думаю, сохраняет жизнь? Так-то и здесь, по моему мнению, сбывается изречение поэта, который, укоряя кого-то, говорит:

Много знал он вещей, но вещи всё были худые[188].

Алк. Да каким же образом, Сократ, идет сюда это изречение поэта? Ведь оно, мне кажется, здесь вовсе некстати.

Сокр. Напротив, очень кстати; только оно сказано загадочно, почтеннейший, как говорят – и этот, и почти все поэты. Ведь всякая поэзия по природе загадочна, и не каждому встречному понять ее. Да и кроме того, что поэзия по природе такова, – она, прививаясь к человеку завистливому, который хочет не выказывать нам, а сколько можно более скрывать свою мудрость, является делом уже чрезвычайно неразгаданным, – что такое разумеется у каждого из поэтов. Ведь и Омир-то, божественнейший и мудрейший поэт, понимал, кажется, что невозможно знать худо, когда говорил, что Маргис хотя и много знал, но всё знал худо; только он говорит, думаю, загадочно, употребляя слово худо вместо худое, и знал вместо знать. В таком соединении слова его не входили в метр; однако ж видно, чего он хотел: (он понимал так, что Маргита) знал много вещей, но худо было ему знать все их. Итак явно, что если худо было ему знать многое; то он, когда надобно верить вышесказанному, был человек плохой.

Алк. Да, мне кажется, Сократ. С трудом поверил бы я каким-нибудь иным словам, если бы не поверил этим.

Сокр. И правильно кажется тебе[189]. Но вот, ради Зевса, – ты видишь, конечно, каково и сколь велико мое недоумение, в котором, кажется мне, и сам принимаешь участие, – нисколько не перестаешь бросаться туда и сюда; но что очень казалось тебе и что одобрял, то самое теперь уже не кажется таким. Итак, если и сегодня еще явится тебе Бог, к которому идешь, и прежде чем будешь молить его о чем-либо, спросит тебя: