Диалоги об Атлантиде - Платон

особенно странным для всех и служило доказательством величайшей мудрости, – это хитро сделанный тобою же, как утверждал ты, пояс[209] на твоем кафтане, – такой пояс, каковы бывают персидские на людях роскошествующих. Кроме сего, ты пришел, имея при себе стихотворные произведения – и поэмы, и трагедии, и дифирамбы, и вообще множество различных, написанных тобою речей; ты прибыл, как знаток – более, чем кто другой – сейчас перечисленных мною искусств, и рифмов, и гармоний, и грамматики, и сверх того, весьма многих иных вещей, сколько могу припомнить. А вот я и забыл было, как видно, о памятовательном-то твоем искусстве[210], которым ты всегда был знаменит; да полагаю, забыл и о многом ином. Но смотря на твои искусства, – а их много, – и на искусства других, скажи мне, говорю я, нашел ли бы ты где-нибудь, чтобы один, как мы согласились, говорил правду, а другой лгал, и чтобы они были отдельны, а не тот же самый? Рассматривай это в которой хочешь мудрости, или в ремесле, и под каким угодно названием. Но не найдешь, друг мой, потому что этого нет. Однако ж говори сам.

Ипп. Вдруг, теперь же не могу, Сократ.

Сокр. Да не в состоянии будешь, как думаю, и после. Если же я говорю правду; то вспомни, Иппиас, что́ вытекает из нашего рассуждения.

Ипп. Я не очень понимаю, Сократ, что говоришь ты.

Сокр. Ведь теперь, может быть, нет надобности в памятовательном искусстве; потому что ты явно не хочешь воспользоваться им. Но я сам напомню тебе: знаешь ли, что Ахиллеса назвал ты правдивым, а Одиссея – лжецом и человеком изворотливым?

Ипп. Да.

Сокр. А теперь замечаешь ли, что тот же самый явился и лжецом и правдивым? так что, если Одиссей был лжец, то он становится и правдивым, и если Ахиллес правдив, то он и лжец; и оба эти мужа не различаются между собою и не противоположны один другому, а подобны.

Ипп. Ох, Сократ! всегда ты плетешь такие какие-то речи: берешь труднейшую сторону рассуждения и, держа ее, понемногу пощипываешь, а не подвизаешься против целого предмета, о котором идет речь. Между тем, я и теперь, если хочешь, приведу тебе много удовлетворительных доказательств, что Омир изобразил Ахиллеса лучшим, нежели Одиссей, и правдивым, а Одиссея – лукавым, во многих случаях лживым и худшим, чем Ахиллес. Ты же, если хочешь, противопоставь слово слову, что другой лучше того, – и тогда эти[211] узнают, кто из нас говорит справедливее.

Сокр. Ах, Иппиас! ведь я не сомневаюсь, что ты мудрее меня. Но у меня – всегдашняя привычка, когда кто говорит что-нибудь, быть внимательным, особенно если говорящий кажется мне мудрым. Тогда, сильно желая узнать, что он говорит, я спрашиваю, пересматриваю и свожу сказанное, чтоб узнать. Если же говорящий представляется мне недалеким, я и не спрашиваю, и не забочусь о том, что он говорит. Из этого ты узнаешь, кого почитаю я мудрым: ты увидишь, что с мудрым я и весел, когда он говорит, и спрашиваю, чтобы, узнав что-нибудь, получить пользу. Вот и теперь, когда ты говорил, я подумал, что в стихах, которые ты прочитал – с намерением выставить Ахиллеса говорящим об Одиссее как о хвастуне, мне, если ты говоришь правду, кажется странным то, что Одиссей – человек изворотливый, нигде не является лжецом, а Ахиллес, по твоим словам, является изворотливым, потому что лжет. Сказав наперед те стихи, которые недавно произнес и ты:

Тот ненавистен мне, как врата ненавистного ада,

Кто в душе скрывает одно, а вещает другое,

немного после он говорит[212], что убеждениями Одиссея и Агамемнона не отвлечется от своей решимости и вовсе не останется под Троею, но

Завтра, Зевесу воздав и другим небожителям жертвы,

Я нагружу корабли и не медля спущу их на волны.

Узришь ты, если захочешь, и если тебя то заботит,

С ранней зарею плывущими вдаль по рыбному понту

Все мои корабли под дружиною рьяно гребущей.

Если счастливое плаванье даст Посидон знаменитый,

В третий же день доплыву я конечно

                                               до Ффии холмистой.

А еще прежде этого, ссорясь с Агамемноном, сказал[213]:

Ныне же в Ффию иду; для меня несравненно приятней

Править домой на судах крутокормных;

                                                 тобой посрамленный,

Я не намерен тебе собирать здесь добыч и сокровищ.

Говоря это иногда ко всему войску, иногда к своим друзьям, он нигде, однако ж, не показывает ни сборов, ни решимости спустить корабли, как бы с намерением плыть домой, но по особенному благородству считает не важным делом говорить правду. Так вот, Иппиас, я и спросил тебя сначала, недоумевая, которого из этих двух мужей поэт изобразил лучшим, и думая, что оба они превосходны, и что трудно решить, кто из них лучше и на ложь, и на правду, и на иную добродетель; ибо оба они в этом отношении близки один к другому.

Ипп. И однако ж, ты нехорошо исследуешь, Сократ. Ведь что Ахиллес лжет, – это лжет он явно не по умыслу, а поневоле, принужденный грозить и кричать по причине бедственного состояния лагеря: напротив, Одиссей лжет произвольно и с умыслом.

Сокр. Обманываешь ты меня, любезный Иппиас, и сам подражаешь Одиссею.

Ипп. Отнюдь нет, Сократ. Чем же, скажешь ты, и в отношении к чему?

Сокр. Тем, что Ахиллес, говоришь, лгал не по умыслу, тогда как был такой чародей и, кроме хвастовства, – хитрец, сколько выразил это Омир, что он, по-видимому, много превосходил замыслами и Одиссея; ибо, желая легче скрыть свое хвастовство, отважился в его присутствии говорить противное самому себе, – и тот не проник в это, то есть ничего не сказал ему, из чего было бы видно, что он заметил ложь.

Ипп. Что же это такое разумеешь ты, Сократ?

Сокр. Разве не знаешь, что, говоря с Одиссеем когда-то позднее, он сказал, что отправится вместе с зарею, а Аяксу сообщил, что не отправится, но высказал иное?

Ипп. Где же это?

Сокр. В следующих стихах[214]:

Я не прежде помыслю о битве кровавой,

Как когда Приамид бранноносный,

                                              божественный Гектор,

К сеням уже и широким судам придет мирмидонским,

Рати Аргивян разбив, и когда зажжет корабли их.

Здесь же у сени моей, пред моим кораблем чернобоким,