Язычник - Александр Кузнецов-Тулянин

- Что? - произнес Бессонов. Холодком заломило грудь. - Что?.. Поднялся. Но в глазах потемнело, он остановился, наклонился вперед, чтобы голова вновь наполнилась светом. Опять распрямился. - Что? - почти крикнул и, как завороженный, побрел за сутулой спиной Жоры.

За бараком в осоке было вытоптано до песка, и там спиной к стене лежала Таня, нагая, маленькая, свернувшаяся калачиком. Коленки ее были подтянуты к самому лицу, ко лбу, волосы разметались, спутались с темной гущей, и лица не было видно. Но по телу ее, по ее неподвижности, по плечу, по руке, по бедру, заползая туда, в тень, в темно-красное, загустевшее между телом и прижатыми к телу коленями, сновали мухи.

Бессонов отпихнул Жору, но не подходил ближе, с минуту оцепенело смотрел, а потом повернул назад, почувствовал, как шатает его - не от похмелья, - сердце билось так, что он забыл и о Тане, и обо всем, только боялся упасть, словно чувствуя какую-то позорность в этом возможном падении, и дышал глубоко, носом всасывал воздух со свистом и почему-то боялся вдохнуть ртом. Побрел в дом, удерживаясь за стену, и там, у лавки, окунул голову в ведро, но вчерашняя вода степлилась и не ожгла холодом, как желал он, как желала шкура, морда его, отекшая, пульсирующая, набрякшая водой ли, слезами ли. Он стал торопливыми пригоршнями черпать из ведра, и пить, и плескать в лицо и на голову, видя свое взбаламученное отражение, мечущиеся выпученные глаза.

Он опять был на улице, опять дошел до угла барака и тут же вновь вернулся и стоял, тер себе лицо и голову - с силой, выдавливая боль из висков. Увидел Свеженцева, схватил за рукав, будто хотел что-то сказать, но не сказал. Поник и вдруг опять вскинул глаза.

- Где он?

Свеженцев молчал. Подошел Жора.

- Я ничего не сделаю. Вы только скажите, где он...

Свеженцев, не поднимал глаз, но Бессонов сам уже догадался, видя за спиной

его - строчками - следы по сырому отливу туда, к кунгасу, выволоченному на берег.

На пути у него встал Жора.

- Не ходи. Это уже не твое дело... Это было его дело...

- О чем ты говоришь, Жора? О чем ты говоришь? Пусти меня. Я ничего не сделаю...

- Это было его дело.

Они пошли к кунгасу вдвоем. Свеженцев остался, только с ужасом смотрел им вслед.

А Витек будто дремал, сидел на пайолах, привалился к борту и сцепил руки на затылке. Увидел подошедших и улыбнулся кривовато, уголком рта.

- Ну и что ты теперь бегаешь, выясняешь?.. Да я чихать на тебя хотел. И на нее. Вот так-то.

Бессонов оперся о борт, опустив голову, молча смотрел в днище, не чувствуя ничего, кроме томительности. Тихо сказал:

- А я же тебе говорил: у тебя только два варианта...

- Чихать я хотел на твои варианты... Иди кому другому скажи. Я ее пальцем не тронул. А зря, надо было мне ее...

Бессонов, бледнея, тупо смотрел на него.

- Чего смотришь! - взбеленился Витек. - Не я! Понял ты: не я!

- Тогда кто же? - сдавленно произнес Бессонов.

- Да ты небось! Ты сам! - Витек вскочил, перемахнул через противоположный борт и, согнувшись, пошел от них берегом.

- Кто? - повернулся Бессонов к Жоре.

- Я тоже думал, что он... - Жора не смотрел в глаза. - Или ты...

- Это не я... Нет, поверь, - замотал головой Бессонов и побрел к бараку. И тут он с замирающим сердцем сунул руку в карман. Ножа не было. Проверил другой карман. Ножа не было.

Бессонов пришел в барак и стал искать у стола, на столе, прошел к нарам, перевернул постель. И сквозь вязкое и как будто отсыревшее сознание до него долетали обрывки разговора, озабоченный голос, кажется, Удодова:

- Конец путине... Что ж это... Закроют путину... Доигрались, падлы... Любовь, сю-сю...

Ножа не было. Бессонов перетряхнул постель, полез под нары, вытряхнул на пол все вещи из рюкзака. Тщетно. Тогда он опять пошел за барак. Таню накрыли с головой одеялом, и он смог подойти ближе, стал смотреть вокруг, в натоптанном, в траве, в песке, в бурых застывших пятнах. Ножа не было. Он вернулся. Сел на лавку. Ему дали сигарету.

- Не мечись, Семен, теперь уже все...

Он сунулся с сигаретой в сложенные ладони Свеженцева, к огоньку, прикурил, стал затягиваться, не поднимая лица, удивляясь тому, что так сильно трясутся руки и губы и колотун унять нет никакой возможности.

Прошел Валера, Бессонов взглянул на него - лицо Валеры было будто замазано воском, на нем стали шевелиться губы и вполголоса говорить тому, кто, невидимый, стоял за дверью:

- Остаток разлили... Я канистру поставил в пустую бочку, чтобы не разлили... - Помолчал, раздумывая, что бы еще такое сказать, добавил: Перевернули всю бочку... - И его голос, тихий, глуховатый, болезненный, будто произносимый раздувшимся языком, звучал так, словно Валера не здесь сейчас был и не говорил ничего, а просто откуда-то выплывал голос, не привязанный к человеку.

И опять заговорил озабоченный, бубнящий голос Удодова:

- Все нутро наружу... Полосовал, будь здоров... Голая была... Но одежи нету... Одежу куда-то унес или привел ее сюда голую...

Бессонов поднялся и, пошатываясь, опять пошел за барак, сел напротив того места, сел прямо на втоптанную осоку, обхватил колени и долго сидел, насупившись, не шевелясь, смотрел на нее. Но его потревожили: пришли Эдик и Жора.

- Надо пойти поговорить всем вместе.

- Что вы хотите?

- Мы, наоборот, не хотим. Зачем множить беду?

- Делайте что хотите...

- Если сообщить, путину закроют. Будет следствие...

- Я же сказал: делайте что хотите, мне все равно... И больше меня не трогайте.

Они ушли, и он подумал, что надо как-то поправить все это: ее поправить, тело ее выпрямить, отмыть. Поднялся, постоял над ней и понял, что ничего не сможет, даже приоткрыть одеяло.

Тогда он пошел собираться. Водрузив рюкзак на спину, он ушел раньше, чем рыбаки вынесли из-за домика куль из одеяла. Он отшагал с полкилометра и остановился, взглянул туда, мельком увидел шевеление крохотных фигурок у домика. И опять зашагал, уже боясь оборачиваться, и уже он не мог ни увидеть, ни предположить, ни вообразить, что происходит в море, что три рыбака - Жора, Свеженцев и

Валера - вели кунгас подальше от берега, в обход островка Рогачева. И Жора, вставший у битинга, чтобы показывать путь, большой, массивный даже, с черными давно не стриженными кудрями из-под вязаной шапочки, с распущенными усами, возвышался над кунгасом подобно жрецу. А Свеженцев, сидевший на банке в ногах того, что было туго спеленато в одеяло и обтянуто веревками, рассказывал, чтобы просто отвлечься, как много поездил он по свету, и, оказывается, может припомнить несколько случаев, как списывали погибших и убитых людей, как скармливали медведю нефтяники из разведки своего мастера с простреленной головой, как мореманы с сейнера давали показания о несчастном случае, хотя на самом деле в ночной драке сами сковырнули товарища за борт...

Когда же они отошли на такое расстояние, где катились валы, еще не знающие близости берега и подступающего под брюхо мелководья, родившиеся, может быть, у самой Калифорнии, свободные и медлительные, потому что спешить им было некуда. Когда берег чужеродно взгорбился холодными сопками, когда они почувствовали, что было здесь настолько пронзительно пусто, что небо разверзлось над головами перевернутой пропастью - тускло-синей и холодной, когда все это опустошило людей, они заглушили мотор, сами замолчали, подвязали к свертку несколько тяжеленных грузил из сеток, набитых камнями, и выпихнули груз за борт. Они молча смотрели, как погружается все это страшное устройство из куля и груза, как кристально-прозрачная глубина долго не съедает сверток, и лишь постепенно исчезали из виду более темные цвета в нем, но что-то белое в этой связке - обрывки веревок и вкрапления

валунов - еще долго просвечивало сквозь глубину. Она же сливалась с тенями моря, с миражами тех рыб, которые целую вечность рождались, обитали и умирали в зеленоватой полутьме.

Все трое отпрянули от борта, сели на обтертые банки, молча закурили, и лишь минут пять спустя Свеженцев сказал:

- Прости, Господи...

Только тогда они стянули с голов кто кепку, кто вязаную, пропитанную потом и морем шапочку.