О таком не говорят - Патриция Локвуд

выискивать у нее на лице кубики сахара, вдыхая запах свежесрезанного сена ее волос и все еще ощущая в своем лошадином теле жаркое «Да», безоговорочную готовность откликнуться на малейшую команду. Но команда была лишь одна: «Отпусти, дай мне уйти», – и все тело кричало «Нет».• • •

Песика поднесли к гробу, и он поприветствовал малышку с очевидным узнаванием. Все расплакались, глядя на эту сцену, потому что малышка была словно персик на живописной картине, ее лицо закрывала непрозрачная маска косметики, ее теплое тельце давно остыло. Ее глаза были закрыты, веки накрепко склеены, ее ручки больше не повелевали воздухом, ее радостный визг вернулся в обитель звука – так что же узнал этот песик, что в ней еще оставалось такого, что он по-прежнему так сильно любил? Ведь он же узнал ее? Да, узнал. Он настойчиво скреб коготками розовый атлас и вылизывал малышке лицо, чтобы оно снова стало тем самым, какое он знал.

• • •

Я знаю, что я это я, потому что меня узнает моя собака – кто это сказал? Она точно знала, что видела эту фразу где-то в портале, отпечатанную на фанерной доске, висевшей у кого-то в доме. Пока вокруг шелестели поминки, она вскарабкалась на балюстраду, отделявшую живых от мертвых, и сидела там долго-долго, у нее за спиной множились строки, и она наклонилась к уху малышки, чтобы сказать «до свидания», я знаю, что я это я, потому что меня узнает моя собака.

• • •

Невролог пришла ближе к концу, и она все же спросила, почему она выбрала это зеленое поле, чем было обусловлено ее решение заняться изучением мозга. Выбор сиял смыслом, как сиял шрам после трахеотомии – шрам в форме звезды на горле врача-специалиста по респираторной терапии. «Это долгая история, – улыбнулась невролог. – Когда-нибудь я расскажу». Ей представилось, как она стоит босиком на ветвях своего собственного генеалогического древа и белые звездочки, обозначавшие сноски, рассыпаются по плечам ее черного шерстяного пальто.

• • •

Принадлежать к своему поколению означало, что ее сестра надела на похороны розовое сексапильное платье, подобрала в тон помаду и туфли на высоченных каблуках, объявив во весь голос: «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ КРАСИВЫМИ ДЛЯ НАШЕЙ ДЕВОЧКИ!» Принадлежать к своему поколению означало, что гроб тоже был розовым, того новейшего оттенка, которому только недавно дали название, и что кто-то украдкой положил в этот гроб яркий прозрачный аметист. И час, когда гроб опустили в землю, наполнился темнотой посреди светлого дня, и дождь хлестал по земле серыми каплями; и вся семья собралась на улице, во внешнем мире, который все еще существовал, и сбилась в тесный кружок под ветвями какого-то вечнозеленого дерева. На поминках играла музыка в стиле трэп, и после они устроили барбекю, и ее брат ударил себя кулаком в грудь и сказал ее сестре: «Слушай, сестренка, она была настоящей». Так что специфика времени тоже присутствовала на поминках – как нечто живое, как гостья.

• • •

На поминках им с сестрой довелось подержать на руках чью-то чужую новорожденную малышку. Крошечный сверток был таким легоньким, таким простым, что они обе едва сдерживали желание подбросить малышку под потолок и поймать: они не боялись ее уронить, они точно знали, что она непременно вернется к ним в руки. «Как будто она человек совершенно другого вида», – тихо шепнула сестра, такая юная и красивая в своем розовом платье, и ее руки не ощущали вообще никакой тяжести, потому что чужая малышка была легче перышка.

• • •

Они вернулись домой, и муж сестры встал на колени и поцеловал квадратик дивана, где когда-то жила их малышка, где она дышала в окружении жужжащих машин, где они обнаружили – едва ли не слишком поздно, – что с ней можно играть в ладушки.

• • •

Они случайно выбросили на помойку мячик из тонких резиновых ниточек, и никто из работников мусорной свалки даже не подозревал, что это такое: синяя искрящаяся звезда всего, что они теперь знали, – не потерявшая ни единого лучика.

• • •

Был такой период, когда она плакала навзрыд и подолгу – в кафе и такси, в магазинах и барах; на рекламе, на документалках, на фильмах с Райаном Рейнольдсом; в кабинках общественных туалетов, уткнувшись лбом в колени и издавая животные всхлипы, которые никак не могли выходить из ее горла; когда почтовый курьер назвала ее душенькой; когда сестра сказала: «Ты тоже была ее мамой»; в портале, где вроде бы был представлен весь человеческий опыт, но там не было этого личика в его сияющем несходстве с другими лицами, не было этих глаз, этих волос.

• • •

Изменится ли она после всего, что было? В детстве у нее случались мгновения чистейшей святости, предельной остроты ощущений, подобных ножу, что режет Землю на дольки, словно голубой арбуз. В эти мгновения солнце спускалось к ней, точно лифт, и она проникалась уверенностью, что можно войти в этот лифт и он поднимет ее высоко-высоко, пронесет мимо всех горестей и неудач, мимо всех пропущенных тринадцатых этажей в каждом здании, построенном людьми. В эти святые мгновения она размышляла, возвращаясь домой из школы: После такого я точно сумею быть милой с мамой, – но не сумела ни разу. После такого я точно сумею говорить только о важных вещах, о жизни и смерти – и о том, что будет потом, – но все равно говорила почти исключительно о погоде.

• • •

Уже потом, ночь за ночью, когда ее ногти светились в темноте, ей снилось, что малышка все-таки дышит, просто так тихо, что они проглядели ее дыхание. Там, в этих снах, кто-то всегда кричал: «ЭЙ!» – и похоронная служба прерывалась на середине. Они поднимали малышку из гроба, целовали ее, обнимали; по дороге домой они бросали из окон машины розовые гвоздики; все это было ошибкой.

Просто им надо было быть чуть повнимательней, чтобы заметить почти незаметное.

• • •

Двери скучных домов в городских предместьях теперь казались исполненными возможностей, четко очерченными, бьющимися, как пульс, – потому что за каждой из них могла скрываться ярчайшая частная жизнь. Женщина, которую в свое время называли голосом Бога и которая не появлялась на сцене уж двадцать лет, продолжала петь у себя дома, и ее партнер ее слушал. Он говорил, что ему искренне жалко весь остальной мир.

«Просто во мне было много чего-то такого… даже не знаю, как это назвать, – однажды сказала певица в одном интервью. – Наверное, солнца, пропитавшего меня насквозь. Чудесного, дивного солнца!» Двери домов в городских предместьях плотно закрыты, чтобы удержать это солнце.

• • •

Врачи просили оставить им мозг – с такой трепетной надеждой, что это была почти нежность, словно они тоже любили малышку.