ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Ни капли не верится, что ее собственная мать лет восемьдесят назад направлялась в Америку на плавучем гробу, средь лихорадки и утраты, а теперь Эмили, уже со своей дочерью, плывет в Европу первым классом на пароходе, где лед производят электрогенераторы.

Стуча тростью по доскам, она ушла из кают-компании. Вода – всех оттенков тьмы. Безлуние. По высоким волнам прыгал звездный свет. Огни точно всплывали из океана. Вдали вода гораздо чернее неба. Палуба мокра от брызг. Порой машина унималась, пароход скользил неспешно, и тишина была необъятна.

Эмили медленно спустилась по трапу в каюту. Ее провожал стюард. Попрощалась с ним, вымучила дорогу до койки. Потом, среди ночи, услышала голоса в коридоре. Они плавали и сливались, рассеивались и возникали вновь. Россыпь смеха, пауза, хлопнули двери, что-то застучало – кажется, палубой выше, где, похоже, танцевали; разбилось стекло, в воздух снова поплыли голоса. Эмили перевернула подушку, поискала, где попрохладнее.

В конце концов щелкнул замок на двери. Дыхание замедлилось. Лотти пила. Эмили слышала, как дочерино платье утомленно осело на пол. Открылся сундук. Переступила босая нога. Тихий смешок. Эмили посмотрела, как дочь ложится в койку.

С Эмили-то любви никогда не случалось. И замужества тоже. Лишь один мужчина – однажды появился, в итоге исчез. Винсент Дрисколл. Редактор газеты в Сент-Луисе. Высокий лоб поблескивал испариной. Пальцы в чернильных кляксах. Сорок два года. В бумажнике носил фотокарточку жены. Эмили была секретаршей в рекламном отделе. Блузки под горло и аметистовая брошь. Двадцать пять лет. Питала амбиции. Написала статью о Женском христианском союзе за умеренность. Постучалась к редактору. Дрисколл сказал, что она пишет по-женски. Напыщенно и вычурно. Сам он говорил жестко, четко, резко. Положил ладонь ей на крестец. Эдак цинично возгордился, когда она не сбросила его руки.

Отвез ее в гостиницу «Фермерский дом». Заказал жареных устриц, седло антилопы, «Грюо Лароз». Наверху бретельки легко соскользнули с ее плеч. Влажная белая буханка его тела содрогнулась.

Эмили написала еще статью, потом еще одну. Он правил карандашом. Говорил, что воспитывает ее. Весенние разливы Миссисипи. Взрыв котельной на Франклин-авеню. Застреленный медведь в зоосаде «Лесной парк». Том Тёрпин и его «Гарлемский регтайм»[52], негритянская музыка на Тарджи-стрит. Дрисколл тщательно редактировал. Как-то раз в 1898 году Эмили открыла газету и увидела свой самый первый материал – рассуждение о наследии Фредерика Дагласса, уже три года как покойного. Ее слова, все до единого. Подпись гласила: «В. Дрисколл». Точно сердце выкорчевали. Еле устояла на ногах. В гостинице Дрисколл грудью расталкивал ткань вместительного белого костюма. Пиджак всегда застегивался с натугой. Нижняя губа дрожала. Эмили должна бы радоваться – ее статью опубликовали в газете. Да как у нее язык повернулся. Лучше бы сказала спасибо. Он одолжил ей свое имя. Ей что, мало сотрудничества? Под красным небом она бродила по набережной. Слышала, как мальчишки выкрикивают название газеты. А внутри ее слова. Она пришла в меблирашку на Локуст-стрит. Каморка с эмалированной раковиной и деревянной вешалкой для полотенец. Скудная одежда безжизненно висела в резном гардеробе. Откидной рабочий столик. Обеденный Эмили сложила из книг. Кончиком пера вонзилась в бумагу. Она подождет.

Снова вскарабкалась по лестнице в редакцию. По столу толкнула рукописный текст. Дрисколл поднял голову и пожал плечами. В. Э. Дрисколл, повторил он. На это он согласен. «Э» значит «Эмили». Это будет их секрет.

Над Сент-Луисом вспыхивали фейерверки. Двадцатый век – разноцветный взрыв. В гостиничном номере Эмили лодыжками осторожно цеплялась за его колени. Он поднимал простыню, точно флаг капитуляции. Его жизнь она описывала словом ширь: широкий лоб, ширится талия, и ширится слава. Эмили ждала. Сама не знала, чего. Ее мутило. От его властности. Его напора. И она ему все это позволяла. На улицах газетчики выкрикивали его имя. Эмили уходила прочь. Внутри что-то шевельнулось. Тошнило по утрам. Забеременела. Ее это потрясло. Думала навестить врача, отказалась от этой мысли. Отца не будет, она опережает время, страдает за это, но ей все равно, она не рабыня приличий. Прокисшая любовь пролила больше света на природу любви, чем подлинное переживание. Я, сказала Эмили, хочу только свое имя. Настоящее. В газете нет места женщине-репортеру, ответил он, разве что в разделе светской хроники. Всегда так было. Она коснулась живота. Помянула беременность. Он побелел. Не исключено, сказала она, что ребенок родится голосистый. Дрисколл мягко возложил ладонь на гигантскую столешницу, но костяшки у него побелели. Это, сказал он, шантаж. Она взирала на него безмятежно. Пошевелила пальцами в недрах платья. На столе портрет его детей. Дрисколл постучал по рамке карандашом. Только инициалы, сказал он. Она по-прежнему станет писать под фамилией Дрисколл плюс получит другую колонку, Э. Л. Эрлих. Вполне по-мужски звучит. Это ее устроило. Ее личное имя. «Л» значит «Лили».

Она родила в декабре 1902 года. Ночами, когда девочка спала, Эмили писала, тщательно выверяя каждую фразу. Добивалась стихотворного ритма и плотности. Проталкивала слова к краю листа. Писала и переписывала. Конкурсы джазовых пианистов в кафе «Розовый бутон», где наяривали по клавишам музыканты. Слет анархистов в подвале многоквартирного дома на Карр-сквер. Бокс без перчаток неподалеку от сиротского приюта для мальчиков на 13-й улице. За Эмили водилась привычка подходить к теме окольно, и порой она увлекалась трактатом о птичьих миграциях над Миссури или о великолепии чизкейка в немецкой забегаловке на Олив-стрит.

Уединение ей нравилось. В позднейшие годы ею порой интересовались мужчины. Продавец персидских ковров. Капитан буксира. Пожилой ветеран Гражданской войны. Английский плотник, строивший эскимосскую деревню для Всемирной ярмарки. Но Эмили тяготела к уединению. Мужчины уходили, и она смотрела в спину их пиджакам, морщинкам между лопаток. А сама оставалась гулять с дочерью по набережной. Их дыхание смешивалось. Их платья гармонично шелестели. Эмили подыскала квартирку на Чероки. Раскошелилась на пишмашинку. Та грохотала вечерами. Эмили писала колонку Дрисколла. Да и пожалуйста. Она даже забавлялась, втискиваясь в его узколобый разум. Но для своей колонки словно тянула на разрыв каждое сухожилие. К ней пришло счастье. Она расчесывала костер дочериных волос. Случались дни великого освобождения: Эмили будто сама себя вытаскивала из глубин колодца.

В 1904 году Дрисколла нашли за письменным столом. Обширный инфаркт. Третий подряд. Эмили воображала, как он содрогался в своем тугом белом жилете. Похоронили его под ясным сент-луисским солнышком. Эмили пришла в широкополой черной шляпе и перчатках до локтей. На краю толпы плакальщиков держала Лотти за руку. Под конец недели Эмили вызвали в редакцию. Сердце грохотало в предвкушении. Наконец-то у нее будет полное имя – ее подпись, ее право. Она выжидала. Ей тридцать один год. Вот он, ее шанс. Столько историй. Сент-Луис блистал в свете Всемирной ярмарки. Городской абрис рвался ввысь. Столько акцентов на улицах. Эмили уловит и запечатлеет их все. Она поднялась по лестнице. Владельцы газеты сидели, скрестив руки на груди, ждали. Один дужкой очков рассеянно чесал мочку. Нахмурился, когда Эмили села. Она заговорила, но ее перебили. Дрисколл оставил им письмо в столе. У Эмили задрожала губа. Письмо зачитали вслух. Дрисколл утверждал, что все ее статьи с первого дня писал сам. Каждое слово. До последнего оборота. Таков был его прощальный подарок. Его пощечина.

Замысловатость этой мести потрясла Эмили. Ей, сказали владельцы, не работать больше никогда. Она попыталась выдавить хоть слово. Они захлопнули папки на столе. Один встал и открыл ей дверь. Смотрел, как на прохожую лошадь за окном.

Эмили шагала вдоль реки, пряча лицо под широкополой шляпой. Много лет назад ее мать тоже здесь гуляла. Лили Дугган. Вода несла воду. Эмили вернулась в квартирку на Чероки. Отбросила шляпу, собрала вещи, пишмашинку оставила. Переехали из Сент-Луиса в Торонто, к брату Томасу, горному инженеру. Комната на два месяца. Его жена бесилась. Не хватало ей незамужней матери в доме. Эмили и Лотти сели на поезд, уехали на Ньюфаундленд: море не замерзало.

Сняли номер на четвертом этаже гостиницы «Кокрейн». Спустя два дня Эмили постучалась в редакцию «Ивнинг Телеграм». Первый материал – очерк о Мэри Форвард, владелице «Кокрейна». Мэри Форвард на голове носила седую бурю. Браслеты соскальзывали до локтей, когда она поднимала волосы над загривком. Сама гостиница – резкими четкими мазками. В утренней столовой сидят новобрачные – батраки и батрачки с нервными толстыми пальцами. Круглые сутки бренчит фортепьяно. Вопросительным знаком загибаются перила. Мэри Форвард очерк так понравился, что она вставила газетную вырезку в рамку и повесила в дверях бара. Эмили написала следующую статью. О шхуне, напоровшейся на скалы. И еще одну, о начальнике порта, который никогда не выходил в море. Ей разрешили ставить свою подпись целиком. Она угнездилась в шкуре городка. Ей было уютно. Рыбацкие лодки. Колокольцы над водой. Угроза шторма. Она подмечала цветовую палитру у причалов. Красные, охряные, желтые оттенки. Неизбывный поиск лучшего слова. Тишина, проклятия, ссоры. Местные остерегались чужаков, но Эмили текстурой напоминала приевшийся климат и растворилась среди них. И Лотти тоже.