ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Навстречу Эмили на крыльцо вышла Кэтлин, жена Брауна. Темноволосая, серьезная. Сдержанно красивая. Провела Эмили в обшитую деревом гостиную. Со вкусом обустроенную. Длинные бордовые портьеры обнимали два французских окна, за окнами – ухоженный сад. С портьерами заигрывал ветер: налетал из приоткрытых дверей, ерошил ткань, обнюхивал, обегал комнату. На полках фотографии. На одной – Алкок и Браун с английским королем. На другой – с Черчиллем. Строй книг по авиации. Большие кожаные тома, бордовые и бежевые. Какие-то награды из граненого стекла, обрамленные сертификаты на деревянных подставочках. Десяток чайных роз – лепестки в красных прожилках – умирали в большой вазе на столе.

Эмили не без труда втиснулась в кресло у окна. На ковре под кушеткой позабыты одинокая чашка с блюдцем. На краю блюдца – покинутые крошки. Эмили осмотрелась – гостиная, зеленая лужайка за окном, серебристое море. В поисках Брауна пришлось написать командованию ВВС не одно письмо. Поговаривали о виски, о надломе, о неудаче. Якобы он завидовал славе Линдберга[53]. Спрятался в кусты. По фотографиям судя, он на грани распада.

Наверху заскрипели, застонали шаги. Как будто двигали мебель. Хлопали дверцы.

Кэтлин просунула голову в дверь. Ее муж через минутку спустится, ищет там что-то, просил извиниться. Волосы ее текли гладким и гибким ручьем.

Вскоре снова появилась, поставила перед Эмили черный лакированный поднос – чай и печенье. На блюдце узор. Круговой. Ни начала, ни конца. Десять лет назад Эмили шагала по лугу в Сент-Джонсе. В траве гряды изморози. Вечерами смотрела тренировочные вылеты. Пробуждение «Вими». Громорык. Рвется трава. В воздух брызжет слякотная морось.

Откуда-то прилетел детский голосок. Эмили придвинула кресло ближе к окну, поглядела на склон, уходящий к морщинистому серому морю.

Испугалась, услышав тихий кашель. Дверь была открыта. Браун в контражуре. Силуэтом тени. Перед ним – мальчик в накрахмаленной матроске. Аккуратно причесанный. Шортики отутюжены. Гольфы с резинками. Браун закрыл дверь. И в сумраке прояснился. В твиде, под горлом жесткий узел галстука. Положил руки мальчику на плечи, подтолкнул вперед. Вышколенный ребенок протянул руку:

– Приятно познакомиться.

– И мне. Как тебя зовут?

– Бастер.

– Ой, замечательное имя. А я Эмили.

– Мне семь.

– Мне тоже когда-то было, уверяю тебя.

Мальчик оглянулся на отца. Взрослые руки стиснули детские плечи, потом Браун дважды похлопал сына по плечу, тот мигом развернулся и кинулся к французскому окну. Распахнул дверь настежь, и в гостиную ворвался густой запах моря.

Они поглядели, как мальчик бежит мимо сада к теннисному корту; перепрыгнул обвисшую сетку и исчез за изгородями.

– Славный малыш, мистер Браун.

– Дай ему волю, целыми днями только и будет носиться. Тедди.

– Не поняла?

– Можно звать меня Тедди.

– Очень рада видеть вас снова, Тедди, – сказала она.

– А ваша дочь?

– Попозже придет.

– Прекрасная девушка, если память не изменяет.

– Фотографирует на побережье.

– Совсем выросла, надо полагать.

За минувшее десятилетие Браун и впрямь ощутимо постарел. И не только в том дело, что поубавилось волос, а на костяк нарос лишний вес. В нем читалась тайная усталость. Под глазами наметились мешки. Шея обвисла. Он тщательно побрился – щеки воспаленно розовели, – но порезал шею, и струйка крови добралась до воротника. Надел дорогой костюм, но тело как будто не узнавало покроя.

Да, от него попахивает распадом, но, решила Эмили, вряд ли больше, чем от нее самой.

Он легонько подхватил ее под локоть и подвел к кушетке, жестом предложил сесть, подтянул к себе плетеный стульчик. Наклонился над низким стеклянным столом, разлил чай по чашкам, указал на чайник, словно там крылся ответ.

– Боюсь, я был весьма забывчив.

– Не поняла вас?

Он пошарил во внутреннем кармане пиджака, извлек письмо, мятое и испятнанное влагой. Она мгновенно узнала конверт. Голубой. «Корк, Браун-стрит, дом 9, семейство Дженнингсов».

– Совсем замотался. После полета. А потом зачем-то припрятал.

Вот, видимо, что он искал наверху: двигал мебель, открывал ящики, хлопал дверцами. Не то чтобы Эмили забыла про письмо – просто решила, что оно добралось до Браун-стрит или, может, потерялось по дороге: они с Лотти так и не получили ответа.

– Я забыл отправить. Мне ужасно стыдно.

Письмо по-прежнему запечатано. Она смотрела на собственный почерк. Чернила слегка выцвели. Она прижала письмо к губам. Словно хотела попробовать на вкус. И запихала конверт в заднюю обложку блокнота.

– Да ничего страшного, – сказала Эмили.

Браун разглядывал свои башмаки, будто нервно гадал, где это он приземлился.

– Это на годовщину, – сказала она.

– То есть?

– Мой материал. На десятую годовщину.

– А. Понятно.

Браун кашлянул в кулак.

– Честно говоря, я толком ничего не делал. Больше, знаете ли, не летаю. Хожу на обеды. Прямо-таки профессионально, увы.

Он забарабанил пальцами в кармане: того, что он искал, внутри не было. Вынул платок, осторожно отер лоб. Эмили не прерывала паузу.

– На свете нет сотрапезника лучше меня. К ужину я скисаю. На одном обеде мог бы море пересечь. Но эти новомодные аэропланы не терплю. Говорят, на них будут кормить ужином. Представьте себе, а?

– Я видела фотографии, – сказала Эмили.

– Кабина закрытая. Пилоты говорят, это все равно что заниматься любовью, не сняв шляпы.

– Не поняла вас?

– Надо думать, это вы цитировать не станете, мисс Эрлих? Грубо вышло. Но с другой стороны, вот да, скажем, существуют идеальные ситуации, в которых надлежит носить шляпу.

Она догадалась, что это он приступил к своему спектаклю, спрыскивает славу легкомысленной иронией. Эмили засмеялась, чуточку отодвинулась от него. Жизнь его растворилась в аплодисментах прошлому. Должно быть, он выговорил из себя всю «Виккерс Вими» напрочь, за многие годы дал сотни интервью. Но ничто не бывает рассказано до конца. Надо отвернуться от очевидного, заложить вираж, возвратиться.

– Мои соболезнования, – сказала она.

– Это насчет чего?

– Алкок.

– А, Джеки, да.

– Трагедия, – сказала она.

Они с Лотти услышали новость в ресторане гостиницы «Кокрейн». Спустя каких-то полгода после полета. Алкок упал во Франции. По дороге в Париж, на авиационную выставку. Заблудился в облаке. Не смог вывести аэроплан из штопора. Разбился в поле. Найден в кабине, без сознания. Какой-то крестьянин вытащил его, но через несколько часов Алкок умер. На нем были наручные часы, инкрустированные бриллиантами. Прошло несколько дней, и он лег с ними в гроб.

– Десять лет, – сказал Браун, будто вещая из окна, обращаясь к морю за лужайкой.

Эмили допила чай и поудобнее пристроила тело на мягкой кушетке. На каминной полке тикали часы. В гостиную вошли тени, постепенно растаяли. Эмили нравилось, как играет свет под ногами у Брауна. Хотелось вернуть его, смахнуть с его плеч серпантин, возвратиться к чистому переживанию над водою, промолвить заклинание, оживить миг.

– Вы пацифист, – сказала она.

– По-моему, такой же, как все. Мало подвигов, много везения.

– Я этим восхищаюсь.

– Да тут стараться-то особо не надо.

– Вы выиграли войну из аэроплана.

Браун поглядел на нее, перевел взгляд в окно. Огладил трость, постучал ею сбоку по столу. Кажется, раздумывал, сколько можно сказать.

– Почему вы больше не летаете?

Он скупо улыбнулся:

– Стареем.

Она не нарушила паузу, плоть ладоней погрузила в колодец платья.

– Идем на уступки.

Вдалеке грянул смех, на миг повис в воздухе, рассеялся.

– Пожалуй, я по сей день почти всегда в полете.

И затем погрузился в воспоминания – беспримесная свобода движения по воздуху. Рассказал Эмили о ночах в лагере для интернированных, о возвращении домой, о трепете «Вими», о том, как старый бомбардировщик слушался руля, вибрировал в теле пилота, и снег жалил щеки, и видимость никудышная, и хотелось вернуться к Кэтлин, и как аэроплан приземлился, споткнулся в болотной траве, и как удивительно было, что они еще живы, и толпы в Ирландии, снова возвращение домой, он стоял на балконе Аэроклуба в Лондоне, рыцарство, награда, день, когда они с Алкоком в последний раз пожали друг другу руки. Он, Браун, немало с тех пор написал и по-прежнему появляется на публике, но жизнь его довольно статична, он счастлив здесь, дома, с Кэтлин и Бастером. О многом не просит, у него и так всего в достатке.

Она видела, как его осеняет легкость. Поначалу ей почудилась в нем печаль – в первые минуты, когда он стоял в дверях, заслоняясь сыном, – но теперь она разглядела живость: он вновь становился собой. Эмили возрадовалась. Улыбка у него была медленная, загоралась в глазах, растягивала губы, и наконец лицо становилось плотнее, ближе.