Энергетика истории. Этнополитическое исследование. Теория этногенеза - Павел Кочемаров

Тот же Васильев, развивая свою антитезу, противопоставляет феномену власти-собственности на Востоке некую «феодальную частную собственность» в Европе, никак, однако, не разъясняя, что же это такое. На Западе высказываются по данному вопросу более определённо. «Отношения господства и подчинения, утверждавшиеся в Западной Европе приблизительно между 900 и 1250 годами, отличались необычайным слиянием верховной власти и собственности, общественной и частной сфер жизни. Подобное слияние наблюдалось и в древних вотчинных монархиях Ближнего Востока»[46], – пишет Ричард Пайпс. Он также приводит отрывок из кембриджской «Истории английского права»: «По мере того как идеал феодализма окончательно входит в жизнь, всё, что мы называем публичным правом, растворяется в частном праве: юрисдикция это собственность, должность это собственность, сама королевская власть это собственность; одно и то же слово dominium употребляется для обозначения то собственности, то господства». Как видим, именно по вопросу феодальной собственности невозможно провести границу между Европой и Востоком, – и тут и там полное соединение власти и собственности.

Отличительную особенность от Востока Пайпс видит в другом, – «в Европе… положение смягчалось принципом взаимных обязательств, неведомым и, более того, немыслимым в восточных деспотиях. Феодальный правитель был для своих вассалов и верховным властелином и землевладельцем, но по отношению к ним он брал на себя определённые обязательства. Вассал клялся верно служить своему господину, а господин, в свою очередь, давал клятву защищать его. То была, по словам Марка Блока, „взаимность неравных обязательств“, но элемент взаимности всегда присутствовал; воистину это был контракт. Если господин не выполнял свою часть сделки, это освобождало вассала»[47].

То, о чём говорится в приведённом отрывке, – немаловажная особенность европейского феодализма. Однако она принципиально ничего не меняет. Дело в том, что контракт между властью и подданными де-факто существует и на Востоке, даже если он юридически не оформлен, как это было в Европе, находившейся под влиянием наследия римской цивилизации с её необычайно выработанной системой права. Пайпс, как и положено либералу, представляет себе восточную деспотию таким образом, что она только и думает, как бы побольше поугнетать своих подданных. На самом деле власть уже самим фактом своего существования заключает негласный договор с подданными: власть обеспечивает приемлемые условия существования, а подданные предоставляют необходимые власти материальные ресурсы. Этот контракт имел на Востоке не меньшую фактическую силу, чем на Западе. Если власть его нарушала, её существование было недолговечным. В Китае, к примеру, идея контракта между властью и народом была ясно выражена идеологически в концепции «Неба» – официальном обосновании императорской власти. Согласно этой концепции, мандат Неба на управление Поднебесной сохранял лишь тот правитель, который справедливо и мудро управлял своими подданными, – в противном случае он этого мандата лишался. Глашатаем же и исполнителем воли Неба являлся народ, который имел полное право свергнуть неправедного правителя. Как видим, идея контракта вовсе не является исключительно европейским достоянием.

Истматовская теория, которая трактует феодализм как определённую формацию, соответствующую определённой стадии всемирной истории, нам ничем не поможет. Эта теория – плод евроцентристского сознания, имеет смысл лишь в применении к Европе. Попытки втиснуть в её рамки историю Востока приводят к вопиющим натяжкам и искажениям. Но и сами европейцы уже осознали, что мировая история не тождественна европейской. Даже если отбросить здесь стадиальный характер феодализма и классовый подход и остаться чисто на почве экономического материализма, то всё равно не достигнуть удовлетворительного результата. Тогда определение феодализма будет выглядеть примерно так – строй, при котором мелкие производители-крестьяне ведут своё хозяйство на земле, собственниками которой они не являются, и притом находятся во властной зависимости от владельца земли. Но тогда получится, что вся мировая история от первобытно-общинного строя до индустриального общества, за небольшими исключениями (Античность), – это сплошной феодализм. И действительно, в этом расширительном смысле термин «феодализм» нередко используется для обозначения всего докапиталистического периода истории.

Анализируя традиционные теории феодализма, мы пришли к неутешительным итогам. Либо мы смещаем акцент на внешние особенности – и тогда получаем, что феодализм есть локальный феномен европейского развития. Либо мы ставим во главу угла отношения собственности, – и тогда рамки явления безбрежно расширяются; тогда вся история цивилизованного Востока это исключительно феодализм, – ведь рабовладельческий уклад на Востоке всегда имел второстепенное значение и выделить там рабовладельческую формацию проблематично. Тогда все различия разнообразных периодов истории Востока затушёвываются, и придётся рассуждать лишь о большей или меньшей степени феодальности любого восточного общества.

Всё это нам ничего не даёт, нужно зайти с другой стороны. В поисках определения понятия «этнос» мы поставили во главу угла человеческую личность, – попробуем и здесь применить тот же испытанный способ. Что собой представляет внутренний мир человека эпохи феодализма? При феодализме на первый план выходят индивидуально-личные связи. Отношения господства и подчинения, отношения сеньора и вассала – чисто личные отношения. Вассал торжественно приносил присягу сеньору не как представителю чего-либо, а как индивидуальному человеку. Вассал объявлял себя его «человеком»; сеньор, со своей стороны, оказывал покровительство вассалу тоже как индивидууму. Возникает культ верности и преданности сеньору, который характерен не только для Европы, но существовал и на Востоке. Таким же образом отношения личного характера складывались между крестьянином и его господином. Общество в целом превратилось в систему личных связей, в единую пирамиду личных связей, на вершине которой стоял король. Королевская власть всецело входила в эту систему. Она не имела ни малейшего гражданского оттенка. Король был лишь самым сильным и богатым (а иногда и не самым), самым знатным сеньором. В случае, когда король был «не самым», у него оставался только формальный авторитет главы сеньориальной иерархии, а сам он становился церемониальной фигурой (что-то вроде чжоуского вана в Древнем Китае).

Кроме сеньориально-вассальных вертикальных связей, общество скреплялось горизонтальными – сословными связями профессионально-бытового характера. И при этом никаких гражданских отношений, ни намёка на патриотизм или национализм. Жителям больших и малых феодальных сеньорий, в сущности, не было никакого дела до того, кто ими правит, – лишь бы правитель не нарушал сложившихся обычаев. Население равнодушно относилось к смене сеньора. Да и сами сеньоры в своих междоусобных спорах не справлялись с мнением населения. Ни для аристократа, ни для простолюдина не существовало понятие «отечество». Единственным мыслимым сообществом для крестьянина был его узкий сельский мирок. Для аристократа же главным была его принадлежность к знатному сословию с его незыблемыми правами и привилегиями, предметом его гордости была древность и благородство его рода.

Национальная солидарность была столь же мала, сколь велико отчуждение между сословиями, которое в Европе доходило почти до степени отчуждённости между высокими и низкими кастами Индии. И хотя в феодальной Европе степень эксплуатации крестьян была, возможно, меньше, чем в крепостнической России, а их правовой статус выше, – но никогда российские помещики не испытывали такого глубокого презрения к простолюдину, как европейские феодалы. От тех времён дошло множество примеров бессмысленных, но крайне унизительных повинностей французских вилланов. В одном месте они были обязаны в определённое время собираться перед замком и бить друг друга в грудь, делать гримасы и показывать язык; в другом месте они должны были в определённый день привезти господину яйцо на телеге, запряжённой восемью волами; в третьем – целовать запоры замка и т. д.[48]

Итак, мы наблюдаем в феодальном мире крайнюю слабость, если не полное отсутствие связей гражданских, патриотических, национальных; в то же время в нём сильны связи родовые и сословные. Но ведь первые всегда возникают на основе этноса, а вторые выходят на первый план во времена его упадка. Значит, феодализм возникает в периоды слабости этнического сознания (во всяком случае, на этническом, если не на суперэтническом уровне). Процессы феодализации общества указывают на его прогрессирующее этническое ослабление. Отсюда понятно, почему феодализм связан с децентрализацией, – ведь устойчивая политическая централизация возникает лишь на базе сильного этноса.