Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу - Джон Бакстер

– Эрих Мария Ремарк. Немецкий писатель, – пояснил я группе. – Автор знаменитого романа о Первой мировой войне “На Западном фронте без перемен”.

Все, включая незнакомца, уставились на меня в изумлении. С чего это я вдруг принялся излагать столь очевидные факты? Меня потрясло его умение вовлечь нас в свой рассказ. Мы уже были не чужаками, но напротив – старинными друзьями, которые после ужина наслаждаются отдыхом, попивая кофе или digestif . И, разумеется, мы отлично знали, кто такой Ремарк.

– Ремарк. Так вот, – продолжил он, – они были любовниками. Когда Марлен приезжала в Европу, они встречались в этом отеле. А в такого рода отелях, знаете ли, гость мог нанять музыканта или целый оркестр играть только для себя. И Ремарк пригласил моего отца с его Moonlight Serenaders сыграть в его сьюте, пока они с Марлен будут заниматься любовью.

Он оглядел нашу компанию с такой добродушной улыбкой, что никому эта история не показалась неприличной или, на худой конец, удивительной. С тем же успехом он мог сообщить, что господин Рембрандт любил по утрам выпивать свой кофе без молока, с двумя кусочками сахара.

– И там, знаете ли, была ширма. И отец с музыкантами сидели за ней, так что им ничего не было видно. И вот что по-настоящему странно…

Он заговорщицки понизил голос, как будто все сказанное до этого было самым обычным делом.

– Странно вот что. Марлен объясняет моему отцу, что Ремарк способен заниматься любовью только при одном условии. Она должна нашептывать ему на ухо слова одной песни, и шептать их, не переставая, до тех пор, пока… ну, вы понимаете. Песня эта из оперетты Франца Легара Der Graf von Luxemburg – “Граф Люксембург”, и называется она Looking at the Stars (“Глядя на звезды”). И затем каждый раз, как Марлен с Ремарком встречаются в отеле, они приглашают отца с его музыкантами в свой номер, усаживают за ширму, и те играют Looking at the Stars .

На мгновение его мысли оказались где-то далеко. Быть может, он вслушивался в мелодию этого вальса Легара? Но вот он снова вернулся к нам.

– А ведь я вас задерживаю.

Он отодвинул манжету, обнажив квадратные металлические часы, которые стали бы украшением музейной коллекции эпохи ар-деко.

– Да и сам я, увы, должен откланяться. Но это было исключительно интересно.

Он улыбнулся всей группе и нырнул в толпу, направлявшуюся к станции метро напротив.

Никто не задавал вопросов после его ухода, равно как и не выказал удивления при его появлении. Столкнуться на улице с другими писателями или художниками было обычным делом. Иногда я предлагал им задержаться на минутку и пообщаться с группой. Люди воспринимали это как часть спектакля, доказательство того, что я действительно хорошо знал город, и я не обманывал их ожиданий.

Поскольку Шестой arrondissement – это своего рода маленькая деревня, я был уверен, что рано или поздно на горизонте вновь нарисуется человек из Базеля. Спустя несколько недель я заприметил его у книжного напротив. Он склонился над коробками с новинками, выставленными на тротуаре.

Подойдя сзади, я произнес:

– Есть что-нибудь интересное?

Он как будто и не удивился. Скорее, выглядел польщенным.

– Рад вас видеть, – он посмотрел за меня. – Сегодня без компании?

– Да, я периодически беру выходной. Нужно свободное время, чтобы произвести кое-какие расследования. На тему “Графа Люксембурга”, например.

– Вот как?

– Да. Я изучил его – там нет песни под названием Looking at the Stars .

– Ну, вы же знаете, эти переводчики частенько заново переписывали стихи.

– И упоминания о Moonlight Serenaders я тоже не нашел.

– О, это был такой маленький оркестрик. И столько лет уже прошло с тех пор.

– Но я заметил, что в сюжете “Графа Люксембург” действительно фигурирует ширма.

Подобные истории случаются только в оперетте. Граф-бессребреник соглашается жениться на незнакомке с тем, чтобы затем быстро развестись, оставив ей титул графини и возможность выйти замуж за великого герцога. На свадьбе жениха и невесту разделяет ширма – они не видят друг друга, и церемония полностью лишена эмоций и страстей. Спустя время они, разумеется случайно, встречаются и влюбляются – безнадежно, как они полагают, – не зная, что на самом деле женаты.

Даже если он и уловил мой намек на то, что вся история с Марлен и Ремарком – выдумка, а ширма из “Графа Люксембург” упомянута для правдоподобия, виду он не подал.

– Я забыл про это. Но, знаете, с Марлен такие истории были обычным делом.

Он доверительно придвинулся.

– Самое поразительное – то, как мы встретились. Это случилось, когда она была уже очень стара, почти слепа и не выходила из дому. Кто-то сказал мне, что она совсем одна, и я решил сделать ей подарок…

Это была хорошая история. Даже лучше, чем та, с Ремарком.

Пару недель спустя мне пришла открытка.

Швейцарский культурный центр приглашал меня на презентацию: знаменитый швейцарский драматург и артист в жанре перформанса Ханс-Петер Литшер представляет свое новое творение. Я перевернул открытку. На фотографии я увидел человека из Базеля, облаченного в странный меховой костюм, в окружении каких-то загадочных безделушек.

Его произведение называлось “В поисках Элеоноры Дузе и ее рыжеволосого кенгуру”.

Вы не знали, что у самой известной итальянской актрисы рубежа xix века был кенгуру-боксер [98] ?

О, это весьма интересная история.

37. Лучшая в мире прогулка

Ни богатство, ни слава, ни могущество не были мечтой его жизни. Даже счастье не манило его, а только цивилизация.

Филип Рот

“Она была такая хорошая”

[99]

И вот наконец мы добрались до моей собственной лучшей прогулки. И такая возможна лишь одна – вниз по улице, на которой я живу, улице Одеон.

Впервые я попал сюда двадцать лет назад, когда только-только приехал в Париж и Мари-До была беременна Луизой. Здесь росла наша дочь. Я отчетливо помню картину, как она, совсем кроха, идет чуть впереди, в разделившей нас сутолоке, и, обращаясь к первому попавшемуся прохожему, вопрошает: “ Où est maman ?” [100] – не жалобно, но с тем уверенным спокойствием, с каким обычно узнают время или как пройти по такому-то адресу; оно приходит с чувством принадлежности и ощущением своего места.

Для книжного человека – это священная земля. Ни разу еще не проходил я по выстланному плиткой полу в холле нашего дома, не задумавшись о всех тех, кто ступал по нему до меня, направляясь к винтовой лестнице на пятый этаж.

Шагнуть на тротуар улицы Одеон (в скобках замечу – первой улицы в Париже, на которой вообще появился тротуар) значило окунуться в историю литературы. Как будто слова потоками лились от колоннады театра, венчающего улицу, вниз, к бульвару Сен-Жермен. В конце 1700-х в паре домов от нас издатель Николя Бонневиль сдавал комнату своему другу, американскому писателю и публицисту Томасу Пейну. Бонневиль (да и Франция) скрывали его, покуда Пейн изливал на бумагу антиимперские проповеди. Он так страстно призывал американские колонии к восстанию, что, читая это, так и видишь, как чернила брызжут с кончика его пера, будто кровь из раны. “Настало время испытать силу человеческого духа: в минуты кризиса солдат-наемник и патриот, который верен отечеству только в дни мира и спокойствия, уклонятся от службы своей стране; но тот, кто сегодня встает на ее защиту, заслуживает любви и благодарности мужей и жен”.

В соседнем доме в 1920-х – 1930-х жил американский писатель и издатель Роберт Макалмон, прозванный Робертом Макалимони – Макалименты, после того как согласился жениться на дочери богатого судовладельца, которая не интересовалась мужчинами, и ничуть не препятствовал ее лесбийской жизни в городе Париже. На ее деньги организовал свое небольшое издательство Contact Editions . В 1923 году тиражом триста экземпляров оно выпустило сборник Хемингуэя “Три рассказа и десять стихотворений”, куда вошел рассказ “У нас в Мичигане” – маленькая трагедия деревенской девушки и любви, разбитой о мужской мир с выпивкой, кровью и сексом. “Она чувствовала Джима сквозь спинку стула, и ей казалось, что она не выдержит, а потом что-то внутри отпустило, и ощущение стало теплее, мягче. Джим крепко и больно прижимал ее к стулу, и теперь она сама хотела этого, и Джим шепнул: ‘Пойдем погуляем’” [101] . Книга продавалась неважно. Люди сочли автора неотесанным и вульгарным, а произведение – еще того хуже. Английский писатель и художник Перси Уиндхем Льюис, задира и сноб, высокомерно обозвал коллегу “дурнем”. Прочитав его рецензию в “Шекспире и компании”, Хемингуэй схватил линейку и яростно посшибал головки тюльпанов на столе Сильвии Бич. Проходя мимо двери магазина – теперь там продают женскую одежду, – я так и вижу, как эти лепестки дождем сыпятся на пол; и слышу брюзгливый ирландский Джеймса Джойса – полуслепой, упиваясь словами, он звучным речитативом выдает великолепное многоголосие “Улисса”: “На бронзе золото, за головкой мисс Кеннеди головка мисс Дус, поверх занавески отеля ‘Ормонд’, наблюдали с восхищением” [102] .