Немецкая осень - Стиг Дагерман

приятной небрежности во всем, что путает свободу с отсутствием дис­циплины и, к своему удивлению, узнает, что «сдержанная» шведская нация повсюду за границей известна любовью лезть на рожон, отсутствием такта и дурными манерами. На самом деле, у небрежности как стиля жизни тоже есть своя дисциплина, в каком-то смысле более строгая, чем традиционная сдержанность, поскольку строится не на дрессировке, а на интуиции, такте и щедрости.

Туман рассеивается, и пологие холмы острова Фюн, больше похожие на тесто, замешенное прилежной хозяйкой, чем на классические скульптуры, показываются с привычной стороны. На обочинах серые знаки освобожде­ния, украшенные венками из осенних цветов, мы проезжаем Струрстремсбрун и какое-то время говорим о еще одном неприятном для шведа ощущении «не дома» — оно порожде­-но чувством, что ты не был там, где были все. Если хоть немножко улавливаешь атмосферу, не можешь не заметить легкого холодка подозрительного высокомерия, который обдает любого шведа в послевоенной Европе, «в отли­чие от вас пережившей все это». Затем, из-за собственного комплекса «нейтралитета», шведа бросает в чуть более крупную дрожь, чем нужно, и он затыкает уши, чтобы не слышать правду, даже если это очень полезная правда. Сам водитель как-то раз, путешествуя по Дании на поезде, угостил четверых попутчиков из Оденсе конфетами. Они переглянулись и расхохотались: швед чем-то угощает! Да это же просто сенсация!

Постепенно до шведа доходит, что датчане называют его соплеменников «стильными», не только в положительном, но и в негативном ключе, считая их сдержанными, высокомерными, избегающими неловких ситуаций, скупыми и малодушными.

В городке Круса темно. Вечером его освеща­ют только красные пограничные огни. Перед приграничным отелем вереницей выстроились огромные дальнобойщики, едущие в Прагу, Вену или Париж. Они выезжают на рассвете, и мы догоняем их где-то на полпути между немецкой границей и Килем. Воскресное утро, в туманных лесах Шлезвига пасутся коровы с досками на шеях, чтобы не разбредались слишком далеко. Серые разбомбленные городки кажутся оставленными богом и людьми, а в Гамбурге все точно так же, как и год назад. Тот же роскошный фасад офицерского клу­-ба, те же руины в пышной зелени, те же скандинавские проводницы в поезде «Северный экспресс», забрасывающие конфетами исхудавших от голода детей, те же брачные объяв­ления на досках объявлений, та же скорбная еврейка, которая водила меня по воронкам Ландвера и Хассельброка. Она похудела и будто стала ниже ростом с нашей прошлой встречи, в одиннадцать утра она оттирает с ворот две свастики, которые кто-то нарисовал ночью.

Автобан между Гамбургом и Бременом широкий и пустой, испещренный воронками от английских бомб. Еле едущие немецкие маши­ны, груженные картошкой, плетутся по обочине, по встречной полосе едет первый «народный автомобиль» — странная модель, сзади похожая на батарею, а спереди — на ранний портрет лорда Бивербрука [66]. На закате проезжаем Бремен, и наконец происходит то, чего водитель ждет аж с самого Седертэлье. В автошколе учат, что чем сильнее давишь на газ, тем быстрее едет машина. Водитель выжимает педаль до предела, но машина останавлива­ется. Он выходит посмотреть, что произошло, но от его взгляда ничего не меняется. Он дела­ет воронку из газеты, доливает в бак бензин, но и это не помогает. Открывает капот и, зажав в руке водительские права и инструкцию по эксплуатации, сравнивает рисунок двигате­ля с тем, как он выглядит в реальности. Некото­рое сходство есть, однако оно явно неполное. Он откручивает крышку радиатора (единственную, которую знает из всех перечисленных по алфавиту в инструкции), но там, к сожалению, есть вода. Жена находит еще один справочник автомобилиста, где утверждается, что нужно проверить фильтр бензонасоса. Они выбирают одну из частей двигателя, решают называть ее фильтром бензонасоса и откручивают. Штука блестящая и красивая, поэтому они привинчивают ее обратно. С чувством выполненного долга водитель возвращается за руль, но машина как стояла, так и стоит на безлюдной дороге, а на горизонте маячат руи­ны Бремена. Солнце клонится к закату, в газетах Гамбурга можно прочесть короткие, но говорящие сами за себя заметки об ограблениях незадачливых автомобилистов. Водитель и его жена закрывают окна, запирают двери изнутри и продолжают изучать справочники. В приступе отчаяния водитель в последний раз пытается завести машину. Автомобиль вдруг трогается с места и дальше едет до Парижа без нареканий.

У границы с Голландией на мелькающие мимо поселки опускается густая зловещая тьма, в свете фар видны дома с большими дырами, которые заполняют ночь и камни. Внезапно дорога упирается в заросший кустарником кратер, и мы нервно сдаем назад в непроницаемой темноте. Мы взяли слишком далеко на север и теперь полчаса ждем парома через Эмс. На берегу находим постоялый двор, толстая хозяйка ресторана при свете лампы играет в карты с торговцами с черного рынка. Пиво плохое, но они все равно пьют, сдают карты и берут взятки, а между взятками обсуждают с нами американские сигареты и нового Гитлера. «Der muss kommen!» «Он должен поя­вить­ся!» Мы находимся в местах, где датские солдаты участвовали в оккупации; все надписи на дорожных знаках на датском, но бóльшей популярностью пользуются англичане. Дат­-чан тут считают нервными и поэтому чересчур воинственными. Перед самой границей с Голландией у нас заканчивается датский бензин, и мы меняем пачку американских сигарет на восемь литров немецкого. Здание немецкой таможни полуразрушено, полы проваливаются под ногами. Дорога в ничейную страну темна, извилиста и искорежена проливными дождями, словно проселочная дорога где-нибудь в Швеции.

Отъехав от границы на милю-другую, мы попадаем в голландскую идиллию. С утра начинается ежегодная ярмарка: город наполняется скрипучими традиционными сабо, уличными торговцами, похожими на молотилки передвижными органами, перевозимыми самыми элегантными в мире лошадьми, веселы­ми крестьянами и уличными музыкантами, поющими под гитару, прислонившись к стене, сентиментальные песни. На рыночных улицах можно купить все что угодно: маринованную селедку, которую едят как сосиски в тесте, разложенные на видавшем виды одеяле кривые и ржавые гвозди, которые стережет видав­ший виды мужичок. В отеле с нами с радостью говорят на плохом английском и с легким отвращением на хорошем немецком. К официан­ту мы обращаемся по-немецки. Он не понима­ет ни слова, пожимает плечами, знает только английский, уходит, надевает нужное выражение лица, возвращается через пять минут и говорит на идеальном немецком.

Небо над приветливыми равнинами невероятно высокое, по каналам скользят баржи, где, словно флажки, трепещет на ветру развешанное на веревках белье. Роскошные миниа­тюрные домики с огромными окнами. Сего­дня понедельник, и вся Голландия стирает. Вода в Гронингене белая и вспененная — здесь много крахмальных фабрик, идут груженные картофелем баржи, погрузившись в воду по­ч­ти по борт. Три