Немецкая осень - Стиг Дагерман

едва проснувшемуся человеку, пытающемуся встать на ноги. Дело в том, что сейчас ему в первый, а возможно, в последний раз удалось выполнить совершенно невыполнимую задачу: убедить себя в том, что он смог создать железобетонные границы безграничного. Как же тут не почувствовать душевный подъем! Писатель, раньше бывший лишь камешком, балансировавшим на вершине горы, теперь надежно стоит на глиноземе под южношведскими ивами; ранее бывший тонкой березкой в поле, теперь он оказался в Ботаническом саду Стокгольма. Ему кажется, что он наконец обрел вожделенную почву под ногами. Его охватыва­ет ощущение уверенности в завтрашнем дне, к сожалению больше напоминающее радость выхода на пенсию. Совсем скоро этот человек станет опасен — ведь у него нет никаких проблем, более того, он утверждает, что это идеальный образ жизни для каждого.

И тут наступает шок. Точнее, на самом деле это происходит не так уж внезапно, потому что он бессознательно готовился к нему, в том числе когда посещал Ботанический сад в Стокгольме. Ему совершенно ясна фальшивость образа жизни, который он заставил себя вести. Однако победить в себе желание сомневаться он так и не смог, несмотря на множество помощников.

Теперь писателя, считавшего себя свободным от детских забав вроде экзистенциальных бесед и страдальческих исповедей, заставляют высказаться о его отношении к тексту. Раньше он думал, что такие вещи делают в лучшем случае раз в жизни. Вбивают, как скальный крюк, так, чтоб намертво. А теперь к нему приходят и говорят:

— Вы — настоящий лицемер, сударь! Как еще объяснить, что я ничего не понимаю в вашей писанине. К тому же вы напоминаете подводную лодку, которая ходит где-то на глубине, у самого дна, в иле и водорослях. Более того, вы забыли взять на борт читателя, то есть меня, и я глубоко оскорблен подобным обращением. Вам следует понять, что я требую права взойти на борт любой подводной лодки, которая выходит из Стреммен, сесть в каждый поезд, отходящий от Центрального вокзала, в каждый трамвай, отправляющийся из парка на Слюссен. Все подводные лодки, все поезда и трамваи, на которые у меня нет возможности сесть, я вынужден считать недостойными. Их должны бойкотировать все здравомыслящие люди, у которых, как и у меня, нет возмож­ности попасть туда. И лишь когда справедливость будет восстановлена, я смогу с чистой совестью воспользоваться тем транспортом, который удосужился меня дождаться.

К тому же вам стоит понять, как сложно в наши времена быть подводной лодкой. По всем признакам видно, что мы живем в мире разума, здравомыслия и надводных судов, — и я их пророк! Как гражданин, налогоплательщик и нуждающийся в защите государства человек, вы, разумеется, обязаны привести свое творчество в соответствие со следующими требованиями: первое — понятность, второе — активное подчинение, третье — гармония. Первое, естественно, важнее всего. Вы же не подойдете к пушке и не скажете: ты не можешь меня уничтожить! Не надо провоцировать и разум. Второе требование означает, что у вас нет права саботировать. Напротив, вам следует постоянно идти навстречу разуму, проявляя похвальную ясность. Писатель существует не для того, чтобы усложнять читателю жизнь, — он должен помогать читателю чувствовать свое превосходство. И наконец, требование гармонии означает, что писатель не вправе приглашать читателя в нездоровые миры, где не правит разум, с которыми разум воюет. Его миссия в том, чтобы, разумеется соблюдая вышеупомянутые правила игры, расположить элементы мира разума таким образом, чтобы получилась веселая мозаика — утонченная, оптимистичная, погружающая читателя в состояние гармонии, счастья и умиротворенности. Однако поостерегитесь пугать нас, читателей! С этим мы отлично справимся сами.

Если от вышесказанного писатель испытает шок, то это не столько из-за критиков — их точка зрения ему на удивление знакома — и даже не из-за того, что критиков полностью поддерживают те, кто страдает идолопоклонством или просто гипертонией и потому счита­ет, что подводные лодки отвратительны разуму. Нет, шок связан с тем, что кому-то вообще пришла в голову идея вмешиваться в литературу. Много воды утекло с тех пор, и писатель позабыл, что свой труд нужно защищать ежеминутно, ежедневно. Однако непонятно, как его защищать, тем более что каждый нападаю­щий, представитель так называемого «вечного», думает, что его нападение станет последним. Если писатель забудет об этом и ограничится написанием раз в год беззубых обзоров жарких битв в литературных альманахах, то лучше ему сразу выйти на пенсию. Если он продолжит работать так, будто ничего не случилось, будто нет никакого конфликта между литературой и «вечным», — он пропал, не будет ему покоя даже на пенсии.

Писателю всегда следует исходить из того, что положение его шатко, что сама литература находится под угрозой. Поэтому он вынужден постоянно искать бреши в своей обороне и беззаветно преследовать «пятую колонну» внутри себя самого, беспощадно расстреливать оппонентов, даже если чувствует, что жить без них ему будет сложно. Все это требует смелости или как минимум очевидного отсутствия трусости. Да, ему придется еще и признать: за исключением разве что палача, писатель — единственная в этой жизни профессия, представители которой имеют основания испыты­вать муки совести из-за своих деяний. Однако он видел слишком много примеров того, что люди распрекрасно и счастливо живут и даже умирают в великом блаженстве, так и не воспользовавшись его услугами. В отличие от мясника или строителя писатель не может ударить себя в грудь и возгласить: сегодня я накормил трудом рук моих 5000 человек, или вчера благодаря мне 250 многодетных семей получили крышу над головой. Напротив, может статься, что подобие сына человеческого скажет ему: «Я хотел хлеба. Ты дал мне книги. Я хотел воды. Ты напоил меня афоризмами».

Теперь писатель в жутком положении. Он не может, не предав себя, утверждать, что говорящий ошибается. Однако он не может и перестать верить собственным глазам, даже если бы захотел. Разумеется, он может найти прибежище в монастыре без монашеских обетов, имя которому «Публицистика», построить крепостные стены из рецензий, литературных сплетен и тайной жалости к себе. Если он встанет на эту стезю, то будет вполне счастлив и доволен жизнью.

Не меньшей трусостью будет и предать писательство, сбежать от него. Отступник, без сомнения, может завоевать некоторую популяр­ность среди других предателей, и если это в до­статочной мере утешит его, то так тому и быть. Однако если он честен с собой и полагает, что писательство — необходимое условие жизни для немногих, но трудиться следует так, будто это необходимое условие жизни для всех, ему остается лишь одно: найти свое место в мире, не