Немецкая осень - Стиг Дагерман

(1952)

У меня нет веры, поэтому мне никогда не стать счастливым человеком, ибо счастливому чело­веку неведом ужас оттого, что вся его жизнь — бессмысленная суета на пути к неизбежной смерти. От предков мне не досталось по наследству ни Бога, ни ощущения надежной гавани, откуда я мог бы привлечь к себе внимание высших сил. Не досталось мне и хорошо скрываемой ярости скептиков, гласа вопиющих в пустыне рационалистов или воинствующей невинности атеистов. Вот почему я не осмелюсь первым бросить камень в ту, кто верит в вещи, вызывающие у меня сомнение, или в того, кто обожествляет само сомнение, словно и оно не погружено во тьму. Камень угодил бы в меня самого, ибо в одном я уверен твердо: человек испытывает жажду утешения, и она неутолима.

Сам я охочусь на утешение, словно охот­-ник на дичь. Увижу его в чаще леса, замечу хоть краем глаза — тут же стреляю. То и дело промахиваюсь, но иногда попадаю, и к моим ногам падает добыча. Я знаю, что утешение так же недолговечно и мимолетно, как шелест ветра в кронах деревьев, поэтому спешу сразу же овладеть жертвой.

И что же мне достается?

Поскольку я одинок — любимая женщина или попутчик-неудачник. Поскольку я писатель — звенящая тетива слов, чье натяжение наполняет меня радостью и ужасом. Поскольку я узник — окно, откуда открывается не­ожиданный вид на свободу. Поскольку мне угрожает смерть — тепло, исходящее от животного, злорадно колотящееся сердце. Поскольку мне угрожает море — островок спасительного гранита.

Однако есть и другие утешения, они приходят ко мне как незваные гости, и комната наполняется их низменным шепотом: «Я — твоя похоть, люби всех! Я — твой талант, используй меня, поступай со мной так же, как с собой! Я — твоя жажда удовольствий, только гурманы живут по-настоящему! Я — твое одиночество, относись к людям с презрением! Я — твое желание умереть, режь!»

Равновесие — узкая дорожка. Я вижу две силы, угрожающие моей жизни: с одной стороны — алчно разинутые рты неумеренности, а с другой — скупая, самопожирающая горечь. Но я отказываюсь выбирать между оргией и аскезой, даже если цена отказа — постоянный страх и нервная дрожь. Мне мало просто знать, что любое действие может быть оправдано законом о невозможности свободного волеизъявления. Я не ищу оправданий тому, как живу, нет, я ищу полной противоположно­сти оправданиям — освобождения. Наконец-то я четко осознал: все утешения, лишающие меня свободы, — просто иллюзия, отражение моего отчаяния. Ибо когда отчаяние говорит: «Оставь надежду, ибо день с двух сторон окружен ночью!» — фальшивое утешение тут же кричит: «Надейся, ибо ночь с двух сторон окружена днем!»

Но людям не нужно утешение, которое можно найти в игре слов, им нужно утешение, несущее свет. А если кто желает стать дурным человеком, то есть человеком, живущим так, будто любой поступок можно оправдать, то пусть хотя бы сохранит в себе достаточно доб­ра, чтобы заметить, когда это произойдет.

Бесчисленное количество раз мы броса­емся на поиски утешения из нужды. Никому неизвестно, когда нас снова накроет тень, жизнь — не из тех задач, что решаются простым отделением света от тьмы, а дня — от ночи, жизнь превращается в непредсказуемое путешествие по несуществующим местам. Иногда я иду по берегу и c ужасом чувствую притяжение вечности, которая бросает вызов моему существованию беспрестанным движе­нием моря и беспрестанным полетом ветра. И что тогда время, если не утешение, ведь все человеческое непостоянно — но какое же слабое это утешение, если разбогатеть на нем могут одни швейцарцы!

Иногда я сижу у камина в надежных стенах самой уютной комнаты на свете и внезапно ощущаю: меня со всех сторон окружает смерть. Она в огне, в острых предметах вокруг меня, в тяжелом потолке и массивных стенах, она в воде, в снеге, в жарé, в моей крови. Разве можно в такие моменты быть уверенным в чем-то, кроме утешения, ибо смерть и жизнь всегда идут рука об руку — и какое жалкое это утеше­ние, ведь оно лишь напоминает нам о том, что мы всеми силами стараемся забыть!

Я заполняю пустые страницы прекраснейшими комбинациями слов, которые вспыхивают у меня в голове. Отчаянно ищу подтвер­ждение тому, что жизнь моя не бессмысленна, что я не одинок в этом мире, и для этого собираю слова в книгу и дарю ее миру. Взамен мир дает мне деньги, славу и молчание. Но что проку в деньгах, что мне с того, что я вношу вклад в развитие литературы, если мне важно лишь то, чего мне не получить: подтверждение, что мои слова достигли сердца мира. И что тогда мой талант, если не утешение, не спасение от одиночества — но что за жуткое утеше­ние, если от него я лишь с пятикратной силой ощущаю одиночество!

Свобода видится мне зверем, быстро перебегающим через поляну, и чей-то голос шепчет мне: «Живи просто, бери то, что хочешь, и да не убоишься ты закона!» Но этот добрый совет — не более чем утешение, ведь свободы не существует, и какое же жестокое утешение для того, кто понимает, что пройдут миллионы лет, прежде чем человек сможет обернуться ящерицей!

Наконец я осознаю, что наша земля — массовое захоронение, что в этой огромной могиле бок о бок лежат царь Соломон, Офелия и Гиммлер. А значит, и жестокому чудовищу, и несчастной девушке предстоит умереть той же смертью, что мудрецу, а смерть, таким образом, может показаться утешением тому, кто неверно прожил жизнь. Но как же оно отврати­тельно для того, кто хотел бы находить в жизни утешение перед лицом грядущей смерти!

Ни в одной философии я не чувствую себя как птица в небе, а рыба — в воде. Все, что у меня есть, — поединок, разворачивающийся каждую секунду моей жизни, поединок между утешениями ложными, лишь увеличивающими бессилие и повергающими меня в пучины отчаяния, и утешениями истинными, дающими лишь временное освобождение. Возможно, стоит сказать иначе: не утешениями, а утешением, ибо, строго говоря, для меня существует лишь одно истинное утешение: мысль о том, что я — свободный человек, отдельная личность, властелин в своих пределах.

Но свобода начинается с рабства, а незави­симость — с зависимости. Вернейший признак несвободы — страх жизни. Самый очевидный