Скорость тьмы - Александр Проханов

Оказалась на палубе катера, который тихо качался недалеко от разрушенной колокольни. В воде, откуда она вынырнула, расходились серебряные круги, будто там плеснула рыба. Ратников, держась за хромированный поручень, договаривал начатую фразу:

— Когда в следующий раз приплыву, обязательно возьму акваланг.

Ее путешествие в подводное царство длилось меньше секунды. Это был обморок, случившийся от колыхания волн, от птичьего свиста, от ударов лучей о воду. Но откуда эта шелковая тесьма, которую она сжимала в руке? Откуда эта сладость и боль от встречи с любимыми, близкими?

Как только они вышли на морской простор, проскользнули сквозь ливень и молнии, оказались в безбрежном разливе, среди разноцветных играющих вод, Ратников испытал освобождение. Будто с клубящейся, мерцающей тучей отлетели недавние тревоги и страхи, — треволнения о заводе, об испытаниях двигателя, о нехватке конструкторов, о кредитах немецкого банка. Он забыл сообщение военной разведки, согласно которому американцы испытали свой истребитель на авиационном полигоне в Неваде и добились отличных показателей в ракетных стрельбах по наземным целям. Забыл недавний разговор с Шершневым, который, ссылаясь на волю Кремля, грозил отобрать завод. Нет, не забыл, но все эти угрозы и терзающие разум заботы отодвинулись, заслонились. Он оказался вдвоем с загадочной, едва знакомой женщиной среди необъятного света, который летел из небес на воду и восходил от вод к небесам. Волжская вода сочетала их с южными морями, экзотическими странами, дворцами и изразцовыми минаретами. Она же, переливаясь под немеркнущим небом, влекла на север в великолепный Петербург с золотыми куполами и шпилями, к монастырям на озерных и морских островах. С этой загадочной очаровательной женщиной, недоступные для чужого взгляда и слова, они очутились вдвоем среди божественной пустоты.

— Ну что ж, теперь самое время закусить, — обратился он к Ольге Дмитриевне, — В это время купцы Молоды садились за свои столы и заедали тройную уху расстегаями.

— Где теперь те расстегаи? Где купцы Молоды?

— А разве мы не купцы? Разве наша мошна пуста? — Он весело, бодро накрыл стол в салоне. Достал из холодильника рыбные и мясные закуски, соленья и пряности, искусстно приготовленные салаты. Извлек из шкафов фарфор и стекло, бокалы и рюмки. Откупорил бутылку белого сухого вина. — Прошу вас за стол. Пусть это будет наш маленький праздник на воде.

Ему нравилось, как она держит у губ большой бокал, в котором золотилось вино. Осторожно втягивает его, закрывая глаза, закрытые веки ее трепещут, длинные ресницы дрожат, и на голой шее пульсирует голубоватый родничок.

— Я вам очень благодарна, — она открыла глаза и смотрела на него серьезно и пристально, не опуская бокал, — Я доставила вам много хлопот. Вы пожертвовали своим временем, чтобы исполнить мою просьбу, которая могла показаться вам обыкновенной блажью или женской прихотью. Но поверьте, это не блажь и не прихоть.

— Я вовсе не считаю это блажью. Мне самому давно хотелось осмотреть колокольню. Все стремимся вперед, в недостижимое будущее, и при этом теряем прошлое. Вот и оказываемся без прошлого и без будущего, в ускользающем настоящем.

— Я дорожу настоящим. Этой красотой, которую вы мне показали. Этим вином, которым вы меня угощаете.

— Я ничего не знаю о вас. Расскажите мне о себе.

— Просто историю жизни? Или как священнику на исповеди?

— Какой из меня священник. Просто расскажите, как вы вдруг оказались в Рябинске. Как мы вдруг познакомились с вами.

Ему казалось, что между ними существует пространство, которое им предстоит наполнить совместными переживаниями, чувствами, знанием друг о друге. Это пустое пространство было живое, влекущее. Манило их в таинственное, им предстоящее будущее. Еще не воплощенное, оно уже соединяло их, побуждало ее говорить, а его — ловить каждое ее слово.

— Сама я не местная, из Москвы. Дальние родичи мои из Молоды, а я родилась в Москве, в большущем доме, что недалеко от Сухаревки. Сразу за домом начинались Мещанские улицы, переулки, по которым я любила гулять, особенно зимой, одна, в московскую метель. Как хороши были эти московские метели, как хорошо в них мечталось…

Она рассказывала ему так, словно хотела, чтобы он смотрел ее глазами, оказался в этой московской пурге. И он, повинуясь ее внушению, видел синюю московскую метель, зыбкий фонарь в переулке. В конусе света летит и мечется снег. И какой-то туманный фасад с оранжевыми размытыми окнами, запорошенные, бегущие мимо прохожие, далекий, сквозь черные деревья, проспект с пролетными огнями. Хрупкая девочка в шубке держит в свете фонаря шерстяную варежку, смотрит, не мигая, как на нее налипает снег.

Она подарила ему это видение, и он бережно перенес его в пустое пространство, заполнил малый объем пустоты. Так на пустыре сажают деревья, вживляют в землю саженцы, и они, вырастая, превращаются в парк, заполняют пустовавшую землю.

— Моя мама была переводчицей, прекрасно знала французский. Папа был инженер, но какой-то необычный, часто ездил за границу, встречался с иностранцами. Когда я училась в седьмом классе, мои родители переехали в Париж, и я оканчивала школу в Париже. Мое отрочество, моя юность прошли в Париже. Я знаю Париж, он для меня родной, здесь была моя первая любовь, случилось первое горе. Мы жили в прекрасной квартире, недалеко от Бульвара Капуцинов. Бульвар был совсем не похож на тот, что рисовал импрессионист Писсаро, и все-таки он был такой же волшебный, аметистовый, призрачно-туманный, как если бы горели газовые фонари, в дожде катились кареты и конки, и золотые огни отражались в черно-стеклянных мостовых…

Она дарила ему это видение, и он его принимал, как принимают в пригоршни драгоценную воду, стараясь не пролить ни капли. Он бывал в Париже, на авиасалоне в Ле Бурже, помнил металлическое задымленное небо, в которое взмывали самолеты, ярко-парфюмерное, приторно- бравурное представление в Мулен Руж, дорогой ужин у «Максима» с представителями французской фирмы. Но теперь старался представить тот Париж, в котором жила она. Ту чудесную клумбу с алыми и золотыми цветами на Площади Звезды, вокруг которой кружила лучистая карусель автомобилей. Зеленые, темные кроны огромного парка, где среди деревьев двигалась кавалькада наездников. Седой от времени, с кариатидами и вазами дворец, на котором красовался герб исчезнувшей королевской династии. И высокую стройную девушку, светящуюся в своей первой любви, у чугунной решетки, за которой струилось розовое отражение собора.

— После школы я поступила в Сорбонну, на исторический факультет. До сих пор вспоминаю нашего профессора антропологи месье Роше, маленького, нахохленного, как галка. Он приносил в аудиторию осколки первобытных черепов и говорил нам: «Вам предоставляется уникальная возможность погладить лысину вашего отдаленного прапрадедушки». Я смотрела, как он ощупывает колючими пальцами лобную кость. Остро, почти до обморока, представляла, как струились от ветра смоляные волосы на голове человека, как влажно, страстно сияли его молодые глаза, какие розовые туманы и голубые райские холмы он видел, какие райские птицы пролетали над ним в небесах. Мне казалось, что если все, ныне живущие люди соединятся в своем страстном стремлении, в молитве, в любви и направят эту любовь и молитву на серый костяной черепок, то здесь же, в аудитории, встанет живой Адам, во всей первородной красоте, и больше никогда не умрет…

Ратников переносился в те университетские аудитории и библиотечные залы, в сводчатые коридоры, по которым, окруженная говорливой толпой, шла прелестная девушка, мечтательная и влюбленная, верящая в возможность волшебного преображения. Он незримо следовал за ней по университетскому скверу с бронзовой фигурой Декарта. Видел ее в студенческом кафе среди молодежной кампании. И какой-то молодой африканец с белозубой улыбкой ставил перед ней чашечку кофе. Все это являлось ему, как чудесный сон о ней. Ее тихий, с волнующими переливами голос, ее мечтающие, вспоминающие глаза с внезапным, излетающим из глубины сиянием, ее тонкая переносица, которой ему вдруг захотелось коснуться губами. Все это погружало его в сладостное забытье, в котором он видел мир ее глазами, следовал за ней в ее воспоминаниях, чувствовал над собой ее загадочную власть.

— Мама и папа очень любили друг друга. Красивые, статные, с приветливыми чудными лицами. Сколько их помню, они всегда были нежны друг с другом. Отец мимолетно касался душистых маминых волос, а мама разглаживала ворот отцовской рубахи своей белой мягкой рукой. У нас в квартире был своего рода салон. Собирались гости, — представители французских фирм, военные, журналисты. Бывали приемы. Мама была их украшением, — ее дивной красоты платье, изысканная прическа, тончайшие духи. Французы звали ее «русской богиней». Пока она занимала гостей рассказами о русском театре, о русской живописи, папа уединялся с кем-нибудь из влиятельных французов в своем кабинете, вел какие-то важные переговоры. Иногда меня просили спеть, и я пела под гитару французские шансоны, русские жестокие романсы, и всем это очень нравилось. Мы часто путешествовали втроем на автомобиле по Франции, посещали старинные замки, любовались дивными пейзажами в долине Луары, или суровым побережьем Нормандии.