Красивые души - Масахико Симада

Аргументы Ино – плод его домыслов, не более. Но сомнения в правоте Ино не покидали Каору.

К тому же он так и не понял, что именно хотела сказать Фудзико во время их последнего свидания в доме Токива, и боялся, что его страстный порыв вновь останется безответным. Фудзико сказала журналистам: «Прошу оставить меня в покое», – но Каору показалось, что эти слова обращены именно к нему.

– Наши отношения с Фудзико никогда не закончатся. Даже если кто-то из нас умрет.

Несколько месяцев спустя, как и предсказывал Ино, люди разрушили стену. Жители Восточного Берлина, словно идущие с ночной смены рабочие, шагали по проспекту Курфюрстендамм с растерянными лицами и, не веря своим глазам, щипали себя за щеки.

5.2

После первого тура по Европе голос и внешность Каору хорошо запомнились зрителям, и предложения о гастролях потекли рекой. Мадам Попински предположила, что Опера-хаус скоро предложит ему контракт; значит, ему нужно к этому готовиться и пополнять свой репертуар. Так Каору остался в Нью-Йорке, продолжая неустанно совершенствоваться.

Господин Маккарам, который когда-то безответно влюбился в Каору и приютил его, стал профессором Нью-Йоркского университета; кубинец Энрике, живший по законам рулетки, работал автослесарем; у Чон Сон Мина был овощной магазин – словом, все вели обычную жизнь без особых потрясений. А Каору ожидало будущее, усыпанное розами, совсем не похожее на те времена, когда он впервые оказался в Нью-Йорке. Для начала Каору опять втянулся в круг общения господина Маккарама, на ежевечерних сборищах увеличивая ряды обожателей своего голоса. Пользуясь протекцией мадам Попински, он знакомился с управляющими гостиниц, врачами, депутатами Конгресса и другими известными личностями, которые обожали оперу и верили в блестящее будущее Каору.

Каору научился улыбаться важным персонам и признанным красавицам, умело поддерживать разговор и отвечать на шутки. Если у него возникало желание, он мог поужинать вдвоем почти с любым из круга своих новых знакомых – от популярной фотомодели до преуспевающего бизнесмена. Каору на собственном опыте почувствовал, как ценят сверхчеловека, поющего голосом неземной женщины, обладатели высокой мудрости, ищущие лекарство от скуки. Будешь вращаться в этом обществе – и когда-нибудь непременно встретишься с Фудзико. Каору хотелось похвастаться перед ней утонченностью и лоском, которые он приобрел.

Каору вернулся в Токио, утомленный своим триумфом. Иначе говоря, сбежал, чтобы впасть в зимнюю спячку. Он снял квартиру с хорошей звукоизоляцией в Кагурадзаке, поставил в ней полуторную кровать и пианино и затаился там. Встречаться с Сигэру и Мамору ему не хотелось, и в дом Токива он захаживал редко. Предпочитая затворничество в своей квартире, певец Каору Нода будто восстановил чайную комнату дома на противоположном берегу, где когда-то жил вместе с Куродо и Кирико. Когда он уходил из дому, в квартиру наведывалась Андзю, проветривала ее и убирала. Возвращаясь, он предавался полному безделью. Грелся на солнце у окна, выходящего на запад, и расслаблялся, чувствуя себя растением, в котором идет процесс фотосинтеза. Андзю посадила для него цветы. Она готовила ему, нянчилась с ним, слушала истории о городах, где он побывал с концертами.

Сигэру понял, что у Каору нет желания трудиться на благо «Токива Сёдзи», и не скрывал своего раздражения, высказывая Андзю все, что думает. Все вы, женщины Токива, принимаете сторону Каору, – упрекал он не только Андзю, но и Амико. Его удручало, что слава Каору могла бы служить рекламой «Токива Сёдзи», а он, похоже, всячески от этого открещивался, выступая под фамилией Нода. К тому же пел он фальцетом, от которого озноб пробирал, что было вдвойне неприятно. А если вспомнить, что этому фальцету его обучила любовница Сигэру Ёсино Хосокава – его Ёсино, которая тоже теперь сходила с ума по Каору… Ну как такое вытерпишь! Конечно, он сам был виноват, поощряя сближение Ёсино с Каору, да и Каору, переспав с любовницей отчима, явно демонстрировал ему свое пренебрежение. Плеснул помои в лицо. «Ну, ничего, я непременно проучу его», – думал Сигэру.

За счет отделов недвижимости и страхования жизни дела в «Токива Сёдзи» шли успешно, компания держалась на гребне благоприятной волны. Мамору исполнился тридцать один год, он стал начальником отдела развлечений и тратил деньги, заработанные другими подразделениями, на скупку произведений искусства и финансирование кинопроектов. Под предлогом поиска молодых актрис и певиц Мамору собирал хорошеньких девочек со всей страны и устраивал торговлю телами. Девушек с заметной внешностью и крупным бюстом он отбирал для участия в телепередачах и журнальных фотосессиях. Остальным девицам предлагал поработать в клубах и кабаре, которыми управляла «Корпорация Киёмаса», – словом, руководствовался придуманным им же лозунгом: индустрия развлечений – это удачное сочетание личных вкусов с реальной прибылью.

Благодаря успехам «Токива Сёдзи» Мамору продолжал делать хаотичные инвестиции, а Сигэру закрывал на это глаза, изо всех сил стараясь расширить деятельность компании. Со стороны казалось, что «Токива Сёдзи» активно развивается, тогда как за ее спиной маячила опасность разорения.

В доме Токива больше не собирались вместе, посемейному. Андзю пыталась найти семейные радости в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Как-то Каору, с удовольствием съев паэлью, которую приготовила ему Андзю, сказал:

– А я и не знал, что ты так хорошо готовишь.

Андзю смущенно улыбнулась, а Каору, задумчиво наклонив голову, пристально посмотрел Андзю в глаза и спросил:

– Сестра, почему ты заботишься обо мне?

Кроме Андзю, Каору никто не готовил и не стирал. Она делала это как что-то само собой разумеющееся, и Каору, в свою очередь, естественным образом вписывался в сценарий семейных радостей, который разыгрывала Андзю.

– Так ты же сам ничего не умеешь!

Андзю хотела привязать к себе младшего брата, который того и гляди умчится куда-нибудь, и баловала его как могла. К тому же сама она теряла душевное равновесие, если ей не о ком было заботиться.

Время от времени Андзю звала Каору прогуляться с ней по магазинам или в кино. Примеряя новые туфли, она клала руку на плечо брата-красавчика, спрашивала его мнение о сумке, которую хотела купить, а после кино ходила с ним ужинать. С каким удовольствием она ловила взгляды своих ровесниц, завидующих тому, как они ладно смотрятся с Каору. Однажды она привела его в парикмахерский салон, который посещала сама, и попросила подстричь его только что вымытые взъерошенные волосы так, как ей нравилось.

В комнате стояло зеркало в полный рост. Обычно оно было закрыто тканью – Каору пользовался им, только когда разучивал оперные партии. Перед зеркалом он, работая над образом, соединял голос, жесты, выражение лица. Иногда в джинсах и футболке, иногда в пижаме, Каору представлял себя Орфеем или Юлием Цезарем. Поначалу его движения были скованными, как у марионетки, и это его смешило, но постепенно он стал делать все меньше лишних движений, и – странное дело – ему начинало казаться, что он видит призрачные фигуры героев мифов или древней истории. Должно быть, и на него действовала волшебная сила его голоса. Так, доведя до совершенства исполнение своих партий, Каору собирался вновь отправиться в оперные театры Европы и Америки.

Однажды во второй половине дня Андзю стояла голышом перед зеркалом в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Каору простудил горло и ушел в поликлинику. Ожидая, пока он вернется, Андзю смотрела на свое отражение. Давно она себя не рассматривала. Не то чтобы она что-то искала или что-то хотела проверить, она принимала разнообразные позы, чтобы собственными глазами рассмотреть свою кожу, увидеть свое тело в разных ракурсах.

Уже три года не знавшая загара кожа Андзю хранила восковую белизну, на ней не было ни шрамика, ни следа от укуса насекомого. На боку – две родинки, еще с детства; грудь немного смотрит вверх; ключицы слегка выступают. Конечно, это было ее, родное тело, но оно утратило подростковую пухлость. Говорили, что ей идет кимоно, и действительно, ее покатые плечи и тоненькая шея были изящны, но в этом чувствовалась старомодность. Ей бы хотелось стать чуть стройнее и гибкой, как мальчик, но ни плечи, ни икры ее не могли похвастать упругостью мускулов. Объем груди с возрастом уменьшился, но и талия стала тоньше, чем в отрочестве; фигура оформилась, приобрела женские линии. Лишний жир, из-за которого Андзю так переживала подростком, исчез, стали видны очертания ребер и позвоночника. Когда она поворачивалась, на талии образовывались складки – ничего не поделаешь, фигура двадцатисемилетней женщины.

Тогда, в отрочестве, она продолжала расти, ее еще не оформившееся тело дышало свободой. Просто светилось само по себе, ни для кого конкретно. А теперь ее молодое тело увяло, так и не узнав ласки прикосновений. Вот его выставили напоказ перед зеркалом – тело, которое уже перестало расти, которому только и осталось, что увянуть и засохнуть. Ну, и кто, скажите, сможет полюбить это жалкое тело, столь далекое от совершенства? Ему, ненадежному и несовершенному, она вынуждена доверять все свои страхи, ревность и желания. А сможет ли она родить ребенка?