Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев

должен начаться пикник. Я выждал, пока движение не прекратилось, затем подождал еще немножко, чтобы – если я прав и немцы с австрийцами действительно оказались достаточно безрассудными, чтобы устроить пикник на открытом месте под самым нашим носом, – все успели устроиться поудобнее и приступить к трапезе. После этого я поднял по тревоге не только два дежурных орудия, но все шесть орудий батареи. Тут же по телефону со мной связался полковник Упорников. Что, черт побери, происходит? Откровенно говоря, я несколько приукрасил увиденное, чтобы экономный полковник не подумал, что мне просто захотелось разлечься, и не запретил стрельбу.

Точные координаты и расстояние до парка у нас уже были; мы получили их по результатам боевой стрельбы батареи, стоявшей на этой позиции до нас. Мне оставалось только сообщить номер цели и приказать быстро выпустить по два шрапнельных снаряда с орудия. Все шесть орудий выстрелили одновременно, тут же перезарядились и выстрелили вновь – не больше чем через две секунды после первого залпа. Затем приказ проверить орудия и внести поправку в прицел для стрельбы бризантными снарядами, – вопрос примерно пяти секунд для наших ветеранов, – и снова: два снаряда, беглый огонь. Мне было видно, что все двадцать четыре снаряда взорвались в маленьком парке. Все это произошло меньше чем за десять секунд без малейшего предупреждения и вызвало в стане неприятеля чрезвычайно нервную реакцию. Через несколько минут все австро-германские орудия и пулеметы поблизости от этого места вели шквальный огонь по нашим пехотным траншеям, и продолжалась эта ураганная стрельба гораздо дольше, чем обычно в подобных случаях. Кроме того, в траншеях возле парка было заметно активное передвижение – похоже было, что уносят носилки, и не одни. Судя по виду, пострадавшие были, но истинного масштаба нанесенного урона я не знал вплоть до случайного разговора пятью годами позже в Берлине с приятелем-немцем – тоже студентом инженерного факультета (см. главу 9).

Штатскому читателю мои действия могут показаться бессердечными, но шла смертельная война, и наша батарея имела особый приказ – не позволять противнику забыть об этом. Тем не менее после этого случая полковник стал неохотно посылать меня на наблюдательный пост на сосне; он, похоже, отнес меня к категории безответственных юнцов, всегда готовых напрасно расходовать драгоценные боеприпасы. Это единственное, что его беспокоило. Как и многие другие офицеры, пережившие снарядный голод во время жуткого отступления 1915 г., он просто не мог привыкнуть к мысли о том, что боеприпасов у нас теперь было больше, чем мы были в состоянии израсходовать.

В какой-то момент летом 1917 г., – я забыл, когда именно, – мне пришлось поехать по долгу службы к нашему обозу, стоявшему примерно в ста милях за линией фронта все в той же украинской деревне, где я когда-то начал службу на батарее. Не знаю, откуда взялось ее название – Самострелы; так по-русски прежде назывались аркебузы. Проскучав там неделю, я готов был поверить, что название это скорее имеет отношение к самоубийству – на много миль вокруг я был единственным офицером. Для развлечения я проезжал каждый день не только собственную лошадь, но и запасных лошадей тех из наших офицеров, кто из двух своих лошадей держал при себе на фронтовых позициях только одну.

Все три недели в обозе я изнывал от безделья и потому гораздо больше, чем мог бы в других обстоятельствах, интересовался деятельностью нашего солдатского Совета. Он был выбран во исполнение печально знаменитого «Приказа № 1», о котором я уже писал, но занимался в данном случае только внутренними хозяйственными делами и потому был для меня весьма полезен.

Ранее я уже упоминал, что каждый казак шел служить вместе с собственной лошадью. Правительство выделяло на содержание этих лошадей определенные суммы, которые можно было тратить по-разному, на усмотрение командира. Поскольку я почти ничего в делах снабжения не понимал, то с радостью оставил все вопросы шести или восьми ветеранам, которых казаки обоза выбрали в свой Совет. Я пообещал, что завизирую их решения, если они покажутся мне разумными, и присутствовал на заседаниях Совета исключительно в роли наблюдателя, что оказалось для меня чрезвычайно поучительно.

Дискуссии в Совете проходили достаточно неортодоксально и, естественно, не следовали общепринятым правилам западной парламентской процедуры. Однако каждый раз, после горячих споров с использованием самых цветистых выражений, после множества отступлений и личных ссор, каждая из которых подробно и многословно обсуждалась, члены Совета обычно приходили к единому мнению и принимали решение о том, что необходимо сделать. И действия эти, как правило, были вполне разумны.

Например, если речь шла о деньгах на содержание лошадей, то сначала казаки собирали по окрестным деревням точную информацию о ценах на фураж и обсуждали вероятные тенденции на ближайшее время. Затем оказывалось, что дешевле и эффективнее всего арендовать сенокосные угодья, с которых хозяин из-за недостатка рабочих рук не смог бы сам заготовить сено; после этого следовало самим скосить часть травы на сено, а остальную площадь угодий использовать под пастбище. Чтобы выяснить все по этой схеме, по округе рассылали конные патрули; они возвращались со сведениями не только о размерах подходящих угодий и качестве травы на них, но и о семьях и характерах владельцев и оценкой того, насколько трудно будет договориться с каждым из них и насколько упорно он будет торговаться. Из списка выбирали три-четыре наиболее подходящих варианта, и Совет нашего обоза в полном составе отправлялся на переговоры с каждым владельцем по очереди. Через несколько дней ожесточенных споров мне на подпись был представлен письменный договор.

На меня вся эта процедура произвела сильное впечатление – даже группа офицеров Генерального штаба не сумела бы лучше спланировать и осуществить подобную операцию. При этом я не считаю, что качества, позволившие добиться такого результата, присущи только казакам, как традиционно самым независимым из земледельцев; я убедился, что многие русские крестьяне в полной мере обладают той же житейской сметкой. В этой связи через много лет я с большим интересом прочел книгу Максима Горького «Мои университеты», – под каковыми он понимал две волжские баржи, где в роли «профессоров» выступали другие матросы, его товарищи по работе.

Одним из членов обозного Совета был казак по фамилии Кузнецов, шорник и ремонтник. Он как-то заметил на моем столе русский перевод «Путей достижения индийских йогов» йога Рамачараки и после часто обсуждал со мной эту книгу. Меня очень заинтересовала изложенная в ней философия – особенно утверждение, что жизнь человека отчасти предопределена в результате прошлых поступков – как его собственных, так и близких ему людей, – и лишь отчасти