Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК Что это были за условия? И что за органы?

КУЗЬМИН Конечно, я говорю о толстожурнальном мэйнстриме. Причем говорю о нем как о системе – в ясном сознании того, что среди активных работников этой системы есть и всячески достойные люди. Сколько бы я ни расходился в оценках тех или иных конкретных авторов с Ольгой Ермолаевой, я не могу не признать героической ее работу по расширению эстетического диапазона в поэтическом отделе «Знамени». Но концептуальную-то рамку для этой работы задает критический отдел вкупе с привходящими декларациями ключевых фигур, – и как прикажете относиться к «пробитому» Ермолаевой довольно обширному корпусу текстов Всеволода Некрасова, первой его посмертной публикации, после того как при жизни автора главный редактор «Знамени» господин Чупринин заявил в одном из интервью, что Некрасову на страницах «Знамени» точно так же не место, как Илье Резнику? Зато православной поэтессе Николаевой на этих страницах из года в год честь и место: она генетически своя: еще батюшка ее поэт Николаев обессмертил свое имя чеканными строками про то, что «ежедневно, в каждом деле / Родная партия ведет / Народ к великой нашей цели». Первые поэты самиздата все равно стали первыми поэтами постсоветской России, но деятели самиздата так и не стали заметными деятелями постсоветского литературного процесса, точно так же как диссиденты и правозащитники не стали реальными политиками. Кроме премии Андрея Белого, разве что, да и ей обеспечили выживание новые люди, взявшиеся за гуж в конце 90-х. Но когда Чубайсу вдруг пришло в голову отстегнуть денег на поэзию, то держателями банка оказались все те же Чупринин, Николаева и прочий толстожурнальный истеблишмент. Черт с ними, с премиями (хотя, по уму, это важный механизм – не распределения денег между литераторами, а ориентации читателей), но ведь и с литературной критикой история ровно та же. В той ситуации, которую я готов был бы считать нормальной, грубо говоря, первым критиком страны должен был оказаться Илья Кукулин, обладающий в наивысшей степени двумя главными для этой позиции свойствами: универсализмом, то бишь сочувственным интересом к самому широкому кругу явлений, и концептуальной смелостью, то есть способностью сопоставлять эти явления, сколь бы далеко друг от друга, по видимости, они ни были разнесены. Но Илья сперва много лет провел за мелкой поденщиной в дурацкой газетке ExLibris, а потом перешел в «Новое литературное обозрение», где опубликовал несколько этапных статей, но…

ГОРАЛИК …не определяющих дискурс?

КУЗЬМИН Просто эти статьи были списаны консервативным истеблишментом по ведомству «филологического птичьего языка» – это такая индульгенция, позволяющая не задумываться над сказанным, – а возможность такая возникла благодаря специфике «энэлошного» позиционирования. Будь все то же самое напечатано в «Знамени» или «Новом мире», да еще, по-хорошему, пять-семью годами раньше, – и вся история закрутилась бы по-другому. Но те площадки были задействованы под другое: сперва под пламенного зоила Андрея Немзера, у которого и диапазон приемлемости с гулькин нос, и концептуальных соображений кот наплакал – одни суждения вкуса; потом под гомункулусов «нового реализма», знаменосица коего критикесса Пустовая начала свою карьеру в «Знамени» с того, что назвала первую книгу стихов Марии Степановой «репьем на хвосте нашкодившего постмодернизма». К слову, «постмодернизм» как главное зло 90-х, которое в 2000-х удалось наконец побороть, – это очень характерный жупел: даже не тем, что подлинное значение термина никого из любителей этой риторической фигуры не интересует, а тем, что сама структура этой риторической фигуры идентична другой: про зловредных приватизаторов 90-х, которых с наступлением 2000-х окоротила «сильная рука». И в результате ты смотришь на списочный состав толстожурнальных авторов текущего года – и, в общем, не так много возражений: не все, конечно, но очень многие на месте, от Гандлевского и Айзенберга до Фанайловой и Азаровой. Но та смысловая и концептуальная рамка, в которую все это помещено, – насквозь гнилая и лживая. Почему все это для меня личный вопрос? Да потому что свое положение фрондера и анфан-террибля я в 90-е расценивал как временное, в том смысле, что не только мы сами делаем дело, но и ход истории объективно работает на нас. А в 2000-е выяснилось, что на ход истории полагаться не приходится и, следовательно, что ранг вечного оппозиционера при мне навсегда. И хотя вся моя личная синдроматика, начиная со школьных и раннестуденческих лет, вроде бы вела скорее к этому положению дел, но осознать этот расклад было для меня, в общем, нелегко.

ГОРАЛИК А когда это произошло?

КУЗЬМИН Я думаю, что это середина 2000-х. Это отчасти было связано с тем моментом, когда наше поколение, младшее поколение 90-х, перестало быть младшим. До тех пор пока мы осознавали себя младшими, у нас было объяснение, почему «взрослые» площадки не наши. А где-то начиная с 2003 года стали появляться совершенно новые мальчики и девочки из Интернета, про которых было сразу ясно, что это уже не наше поколение, а новое: с другим культурно-антропологическим бэкграундом, с другими коммуникативными навыками, с другими подходами к позиционированию в литературном пространстве… И тут нам пришлось приступить к переопределению всех проектов, потому что их субъектом уже не могло быть младшее литературное поколение (либо надо было передавать проекты лидерам новых двадцатилетних, но это было явно нереально). Я переформатировал всю издательскую линейку, закрыл альманах «Вавилон», заменив его ежеквартальным поэтическим журналом «Воздух», закрыл книжную серию «Библиотека молодой литературы», а вместо этого открыл книжную серию «Воздух» для всех и книжную серию «Поколение» для двадцатилетних дебютантов… И в этой ситуации уже стало нельзя не понимать почему, собственно, все это делается? Да потому что казавшийся естественным процесс перетекания не просто отдельных авторов, а всей конструкции, всей иерархии авторитетов и системы ценностей не то что из «Вавилона» в «Знамя», а, правильнее сказать, из какого-то отдельного пространства неподцензурной литературы и ее наследников в общее, базовое пространство национальной литературы – вот этот процесс на самом деле не имеет места, не идет. Значит, что мы (и прежде всего я сам) сделали не так, можно ли было сделать иначе и как дальше быть в этой не столько новой, сколько по-новому осознанной ситуации? Что, надо было с самого начала идти внутрь этих постсоветских структур в расчете на реформирование их изнутри? Я не знаю таких прецедентов: все позитивные реформы имеющихся традиционных структур (думаю, не только в литературе) были осуществлены не теми, кто пришел в них со стороны, а теми, кто в них же внутри вырос и сформировался, но постепенно выработал представление о необходимости перемен. Самый решительный пример этого рода – неспешная, но вполне определенная метаморфоза, переживаемая «Новым миром» под управлением Андрея Василевского, который, как мы знаем, проработал в этом издании всю жизнь, придя туда в семнадцать лет курьером, хотя, разумеется, о системной реформе тут говорить не приходится. Таким образом, я могу себя уговорить, что я сделал для изменения расклада все, что было в моих силах. Но это, как и в отношении случившегося за последние десять лет со страной вообще, не снимает ощущения некоторого общего проигрыша.

ГОРАЛИК Этот непростой момент. Человек другого иного склада на этом месте опускает руки…

КУЗЬМИН И что делать после этого? Удалиться в имение и выращивать капусту?

ГОРАЛИК Переводить современную американскую литературу, скажем.

КУЗЬМИН Да, переводить… У меня, кстати, был такой соблазн: после того как в конце 90-х вдруг возникла возможность что-то сделать в рамках празднования стовосьмидесятилетия Тургенева и я вместе с Орлицким и Татьяной Михайловской из тогдашнего «НЛО» придумал и провел фестиваль современной русской прозаической миниатюры, а потом составил для того же «НЛО» антологию такой миниатюры, мне стало интересно, как с этим по-английски, я выписал из Штатов несколько тамошних антологий того, что у них называется prose poetry и flash fiction оказалось, что есть множество совершенно замечательных текстов… Сперва мне было не до них, а потом меня позвали в один второстепенный вуз вести семинар по художественному переводу на пятом курсе переводческого факультета, студенты там к пятому курсу уже хорошо понимали, какие контракты и проспекты они будут переводить после диплома, и художественный перевод им был ни к черту не нужен, но в режиме «две миниатюры за пару» я в течение семестра и им, и себе разогревал мозги – и уже слегка представил себе этот modus operandi в качестве основного содержания жизни… Капуста в имении была бы хуже, конечно.

Но ведь есть же еще и некая взятая на себя ответственность. Потому что, с одной стороны ощущение удачи, ощущение, что все получилось, оно ведь тем острее, чем новее и чем неожиданнее для тебя самого то, что получается. Когда ты первый раз в жизни делаешь фестиваль или выпускаешь журнал – это ах, это «ну надо же, сработало!», это «ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Когда у этого журнала выходит двадцатый номер, то никакого «ах», собственно говоря, уже нет: ну да, двадцатый номер – это номер между девятнадцатым и двадцать первым, ну, очень хорошо. Ну и какой вывод из такой утраты восторга – не закрывать же лавочку?