Учитель из Меджибожа - Григорий Полянкер

Вот тебе и счастье!

Как же теперь быть! Он очутился, что называется, между небом и землей.

Уже отчетливо представлял себе, как примчались на своих машинах в команду эти черные головорезы. Как они свирепствуют, что творят. Хотелось бы со стороны взглянуть на лицо начальника. А Генрик-то! Каким чудным парнем он оказался! Если бы не он… Душа у него, оказывается, богатая! Мрачный, злой, а на самом деле спас его. Жаль, не может больше писать письма даме сердца. Можно считать, что на судьбе этой полковой вдовушки он, Эрнст, и построил свое благополучие. Но кто знает, спасен ли он. Безусловно, его будут искать. Не так эго просто уберечься от беды в таких условиях. Над ним нависла большая oпасность. Кто же его предал? Кто донес?

Но что бы там ни было, он сказал людям на митинге все свое заветное. Увидел на лицах счастливые улыбки, порадовал их, сообщил то, чего они с таким нетерпением ждали. Это ему дорого обошлось. Предстоят новые скитания. Но он ничуть не жалеет.

Объятый тревожными мыслями, не заметил, как выбрался из крутого буерака. Перед глазами обозначились знакомые шахтерские домишки. Все живое погружено в глубокий сон. Только издалека, со стороны улицы, где был недавно его приют, доносился хриплый лай собак. Откуда появились они, эти четвероногие создания? Вероятно, пришлые. Ведь как только форкоманда прибыла, лейтенант отдал строжайший приказ перестрелять всех собак. У него были слабые нервы, и он не терпел собачьего лая Когда наступила весна и птицы запели, он приказал обер-ефрейтору Генрику перестрелять всех пернатых. Ведь с ними могут появиться и голуби, а те тоже являются врагами фюрера, рейха. Русские могут их использовать — пересылать шифровки партизанам и своим соотечественникам за линию фронта…

В поселке уже не оставалось ни одного пса, да и птица была редкостью. Кошек постигла та же участь. Лейтенант оказался ко всему еще суеверным и не переносил, когда они перебегали ему дорогу…

Но что-то тревожно лают какие-то собаки. Должно быть, там уже приехали за ним.

Оглядываясь вокруг, он тихонько подкрался к избе Нины Ивановны и постучал в окно. Никто не ответил, словно дом был пуст. Он повторил стук — молчание. Но вот донесся сердитый старческий голос:

— Кто там? Что за нечистая сила спать не дает? Нинка, ты чуешь, стучат?.. И несет же кого-то…

Старуха, лежа на печи, возмущалась. Мало, что днем нет покоя от ее товарищей, так еще по ночам не дают спать! Невдомек им, что-ли. Ведь немцы расстреливает всех, кто бродит по темным улицам. Сюда еще беду накличут…

Старуха на минутку притихла и снова залепетала:

— Пойди, Нина, узнай, какой дьявол приплелся к нам так поздно?.. И никого не пускай в дом, слышишь? Очень опасно теперь… Эти антихристы — фашисты — видать, уже собираются пятки салом смазывать… Могут беды натворить…

Нина лежала с широко открытыми глазами, одним ухом прислушиваясь к стуку в окно, а другим — к болтовне матери. Сердце билось тревожно и учащенно. Мурашки пробежали по спине. Она не представляла себе, кто в такую темную ночь может прийти сюда. А что, если это ветвь акации хлещет по окошку? Она затаила дыхание, злилась на мать, которая все ворчала, не давала прислушаться.

В окно постучались настойчивее. И Нина соскочила с теплой постели, набросила на голые плечи большой теплый платок, прильнула к стеклу.

— Кто там?

— Открой, Нина… Свои…

— Что случилось, Эрнст? Почему так поздно?.. — проговорила она, нащупывая во тьме щеколду. Открыла дверь, заметила, что ночной гость чем-то очень возбужден. Поняла, что неспроста, и вызвалась помочь.

Провела его в свою комнату, поискала на столике спички, чтобы зажечь лампадку. Но он жестом руки остановил ее:

— Не надо, Нина… Меня ищет гестапо… Должны приехать за мной…

— Что ты! Не может быть! — произнесла она и тяжело вздохнула. — Что случилось? Верно, твоя речь на митинге не пришлась им по душе?

— Да, видимо, кто-то донес…

— Сердце мне подсказывало, что так и будет… — сказала она после долгой паузы. — Я так боялась, когда ты говорил!.. Знаешь, Эрнст, все восхищались тобой… Но это большой риск…

— Что ж, без риска нельзя… Все, что мы теперь делаем, тоже риск…

— Нинка, дочка, — послышался недовольный голос старухи. — Кто пришел? Что ему надо, дочка?..

— Тихо, маманя, никого нет… Это ветер…

— Да… ветер… Этот ветер может беду накликать на нашу голову… И когда это уже кончится? Погибель пришла…

— Да спи там, наконец-то! — рассердилась Нина. — Говорю тебе, что ветер… Ветки за окном шумят… Утром срублю…

— Да, срубишь… Сперва фашисты нас срубят… — не могла угомониться старуха.

Нина выслушала Эрнста, посмотрела на окно и поняла, что у нее остались считанные минуты, чтобы укрыть его. Одно ей было ясно: здесь ему ни минуты нельзя оставаться. Соседи видели, как «добрый немец» иногда заходил сюда. И если гестаповцы нагрянут — смерти не миновать.

Натянула на ноги стоявшие у дверей резиновые сапоги, накинула пальто на голые плечи и, нащупав в темноте его руку, повела Эрнста за собой. Волновалась, проходя мимо печи, на которой спала старуха.

— Спи, маманя, я выйду прикрыть окно… Сейчас вернусь…

И шмыгнула с ночным гостем за дверь.

Минуту всматривалась в ночную тьму, вслушиваясь в непривычный далекий лай собак, и повела Эрнста по извилистой тропе к соседним пустынным домишкам, где не было и признака жизни.

Долго петляли они небольшими дворами и запущенными палисадниками, остановились под небольшим горбом в заброшенном дворе у полуразрушенного погреба. Нина оттащила какие-то поломанные ящики, бочки, двуколку, пока открылся лаз.

— Да, дорогой, вот оно как обернулось… — сказала негромко, пристально всматриваясь в темень терриконов. — Не думала, Эрнст, что ты так неосмотрительно будешь выступать. Отчаянный ты все-таки человек!

— Обыкновенный… — промолвил он, улыбнувшись.

— Смеешься… Тебе еще весело!.. — укорила она его, посмотрев на него восхищенными глазами. — Беду накликал…

— Что ж, родная, иначе не могу… Давно искал случая, чтоб хорошее сказать людям… — И, повременив, продолжал: — Сказано ведь нашими мудрецами: «Волков бояться — в лес не ходить…» А я все это время среди таких живу. Правда, по-волчьи еще ни разу не выл…

— Это так, но вчера ты был очень неосмотрителен.

— Я хотел порадовать наших… И не жалею об этом, что бы со мной ни случилось…

— В этом погребе тебе будет спокойно. А я буду приходить к тебе…

— Спасибо… У меня будет отличная обитель… Повременю денька два, а там подамся дальше. Решил пробираться за линию фронта, к своим. Не могу больше жить среди этих гадин…

— Понимаю, дорогой, понимаю, — задумчиво сказала Нина. — Но ты ведь не зря был с ними… Не зря… Столько добра сделал для наших… А этот митинг. Если б ты стоял рядом со мной и слышал, как люди благодарили тебя за твои слова… Они были как бальзам… Особенно хорошо ты сказал, что мудрый фюрер выравнивает фронт. Как фашисты будут истекать кровью среди развалин их Берлина… Историческая речь… Порадовал ты людей!

— Ну, что ж, — усмехнулся парень, — пойду в свою темницу. Но ты, гляди, не забудь меня выпустить, засиживаться здесь я не собираюсь…

Нина приоткрыла лаз, передала ему спички и коптилку, кусок хлеба, захваченного из дому. И когда он опускался в погреб, остановила его:

— Погоди, Эрнст, там ведь холодно!..

Сняла с себя платок, протянула ему, обняла, прижав к полуобнаженной груди, и крепко поцеловала в губы.

— Спасибо, родной… — прошептала, и на глазах у нее выступили слезы. — Спасибо, Эрнст…

— За что же спасибо?

— Как за что? За то, что ты такой хороший человек…

Она отвернулась, чувствуя на себе его добрую усмешку. Осторожно прикрыла ход, завалила его теми же ящиками, бочками, еще чем-то, что попало под руку, и побежала домой.

Кое-как устроившись на досках и различном хламе, потомок Гершелэ из Острополья почувствовал себя точно так, как там, в селянской хатке, в Комаровке, когда ворвались немцы. Тогда он лежал с поднятой гранатой, его мучили раны и проклятый осколок в голове, тогда ему милее была смерть. Но теперь он уже чувствовал себя почти здоровым, бодрым и даже мог рискнуть на открытый бой с палачами, так не хотелось умирать, отдать самое ценное — жизнь, да еще так по-глупому.

И все же надо быть готовым ко всему. Его жизнь опять висела на волоске.

Он нащупал в кармане брюк пистолет, посчитал патроны. Их было вполне достаточно для того, чтобы убить двух-трех палачей и еще оставить один для себя. Живьем они его все равно не возьмут.

Кажется, уже брезжит рассвет. Над его временным убежищем вот-вот появятся первые солнечные лучи. Он представлял себе, что там, в команде, происходит, как ищут его гестаповцы, какой погром учинили из-за него.