Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий

— Марина, — каркает мать. — Марр-ри-на!

— Ну, что? — говорю я, входя из заполненного влажными собачьими носами, словно пустое ведро мокрицами, утра в дом. — Доброе утро.

Мать похожа на огромный агрегат, вроде посудомоечной машины — новомодный и в то же время неимоверно дряхлый. Раскинула свои руки над газовыми горелками, над духовкой и кухонным столиком. Где-то около неё вертится сестрёнка, на долю которой выпадает сущая мелочь — носить до стола блюда и скворчащие сковородки, подтирать капли масла или молока с полу и иногда переворачивать блинчики.

Я думаю — как же можно довольствоваться таким малым и быть довольной своей долей, и в то же время ощущаю укол зависти. Игла тупая, да и кожа слишком огрубела, чтобы чувствовать от этой иглы нечто большее, чем прикосновение. Меня не допускают даже до кухни — мать не может сразить никакая зараза, Веста, хоть и часто болеет, нужна ей только в качестве дополнительной, но не обязательной пары рук. Может, с возрастом человек врастает в положенные по рождению тебе обязанности, а может, тут дело в жизненных капризах, в землетрясениях и пожарах, что прошлись по внутреннему миру сестры, превратив её в узенькую тонкокостную веточку, с трудом затягивающую свои многочисленные порезы. Весте двадцать, она вернулась домой после короткого замужества: муж, будучи пожарником, не вернулся во время лесных пожаров в позапрошлом году.

— Маррина, — такое впечатление, будто на коряжистом суку плеч сидит седая ворона-голова с крючковатым носом. — Иди, умывайся. И садись есть.

— Мам. Я уже умылась.

Оба братца уже спустились, сидят за столом, растирая опухшие со сна рожи. У Йозефа, младшенького (хоть он и на пять лет родился раньше меня, для меня он навсегда останется малышом), на щеке отпечатались чернила с бирки на новой подушке, и я вдоволь над ним смеюсь. Он потирает щёку и не верит. Йозефу шестнадцать, а старшему, Адаму, девятнадцать. Все в отца, плотные, с массивными, как головки молотков, коленями; оба в майках на лямках, оголяющих рябые плечи.

Отец хмуро спрашивает, закрыла ли я сарай, и, удовлетворившись ответом, садится за стол.

Их быт расписан на десятилетия вперёд, и я тоже обречена исполнять эти крошечные поручения до конца жизни. Не забыть закрыть дверь сарая, не забыть вынести собакам кости, закинуть корма корове и подсобить отцу, и попинать старый додж, чтобы он наконец завёлся. Ничего не поделаешь, такова задача младшенькой. Бесконечные ответы на скучные вопросы отца за ужином: да, да, да, сделала то, сделала это… Такие вопросы он приберегает на вечер, когда, напополам с зевотой и вечерними свиными рёбрами их можно прожевать в качестве дополнения к удачному дню. Мол, сделано много — и ещё вот это, по-мелочи. «Ах, ты хочешь командовать? Когда-нибудь, — говорит мать, — у тебя будут собственные дети. Муж обеспечит тебя хозяйством, и вот тогда — о, ты ещё вспомнишь о своих добрых родителях. Добрых, славных родителях…» Слушая её ворчание, я понимаю, что это тоже записано в некой исполинской книге, в тысячестраничном домострое, истории семейного гнезда, обложка которого — вот эта черепичная крыша. Однажды мне приснилось, что мать заболела простудой, промокла в своей ночной рубашке от едкого пота, словно луковица, пустила корни по ножкам своего громадного ложа. Приехал доктор, а она лежит, такая монументальная, и вынести наружу её можно только выпилив вместе с куском пола.

«Я не хочу командовать», — говорю я, и камушки моего голоса, сползающие по склону, срываются в каменистый ручеёк, эхо от него гораздо громче, чем мне хочется.

«Орёшь на мать, — скрипит она. — Повышаешь голос? Да когда ты успела отрастить для этого волосы на лобке?»

Её движения медлительны, но — не стоит обманываться! — неотвратимы, и если уж она задумала надрать тебе уши, то так и сделает. Когда дотянется, когда разомнёт все свои сочленения и наросты.

Я сбегаю и до конца дня играю в амбаре с котятами, пытаюсь трезвыми доводами как-то приглушить гневный шум той пшеницы, что растёт у меня внутри и щекочет стенки сердца… Мама ведь не всегда была такой. Вырастила троих детей, а на четвёртую, получается, живительных соков понимания уже не осталось. Только шершавое и болезненное прикосновение коры, да покусывание красных муравьёв…

Нет, я не хочу никем командовать. Я хочу что-то делать, быть частью чего-то несколько в большем смысле, нежели страничкой в нашей семейной книге.

Поэтому как-то летом я решила сбежать. Наверное, поэтому. Хотя на тот момент я считала, что сбегаю только потому, что подвернулась возможность. Что так сложились обстоятельства.

К нам заехал на грузовике папин друг перемолвиться парой слов и заправиться на дорогу пивом (да, в то время законы были попроще; да и к фермерам они имели весьма условное отношение). Он направлялся в город, и в кузове было полторы тонны сена. Это около трёх стогов разом. То было место, где при желании тебя никто никогда не найдёт. Если, конечно, успеть слинять до того, как в это сено начнут тыкать вилами.

Я забралась туда, как только он приехал, потому что была уверена, что рано или поздно меня хватятся. Позовёт сестра, начнёт разыскивать мать, браня вполголоса. А я буду сидеть в кузове, представлять, как увозит меня автомобиль прочь от родных, и думать, как будут сходить они с ума. То есть вроде бы сбежала из дома, и в то же время тут, рядом, видишь и слышишь всё, что происходит. Да, если найдут, то перепадёт, и довольно неслабо. Но я решила, что это дело того стоит.

Пан Славец приехал в семь сорок утра. В девять или около того я заснула в гнезде из сена, убаюканная криком ласточек, стрекотанием кузнечиков и вознёй где-то глубоко в сене полёвок, ещё не до конца сообразивших, что они переезжают. В десять — десять тридцать пан Славец вышел от отца и, провожаемый его напутствием (напутствие друзьям у него всего одно, и не думаю, что его уместно приводить на этих страницах), с кряхтением вскарабкался в кабину, завёл мотор — этот момент отразился в моём сне ворчанием грома — и поехал, приминая буйно разросшуюся вдоль дороги гречиху, примерно в направлении города.

Я проснулась, когда машина подпрыгнула на особенно высоком дорожном ухабе. Во сне меня скинули с тучи, и короткий полёт обернулся довольно неприятным приземлением на пятую точку.

Уехали мы уже достаточно далеко. Поначалу я испугалась. Вцепилась в борт, соображая, как бы мне сойти, но быстро отказалась от этой идей. Пан Славец вёл машину на довольно большой скорости. Подобраться к кабине и постучать, высунуться из кузова и махать рукой, чтобы он увидел в зеркало заднего вида — все эти варианты я в конце концов отбросила, сопровождая какими-то якобы разумными доводами, но на самом деле стремясь подольше оттянуть свою казнь.

Через пару часов рокот пыльных машин, которых обгоняли мы и которые обгоняли нас, сменился городскими шумами, а потом шумами сельскохозяйственного базара, который по какому-то не совсем здравому умыслу находился в самом центре города. Мы упёрлись в фырчащую и портящую воздух, как свора престарелых псов, колонну грузовиков.

— Сено! — орал пан Славец плохо слышащему охраннику. Сейчас была наша очередь заезжать.

— Что? — орал в ответ охранник и держался за шлагбаум так, как будто собирался на нём покататься.

— Сено привёз! — кричал пан Славец, и аккомпанементом ему звучали настроенные на разные ноты клаксоны.

— А! — наконец-то услышал его охранник. — Документы?

Кажется, он ещё и неважно видел. Отцовский приятель уже давно потрясал перед его носом, высунув из окна руку, мятой бумажкой.

Шлагбаум убрался с нашего пути, и город загородили декорацией из сельской жизни. Куры, козы, собаки, корма в мешках и сено — всё это словно нарисовано на театральном заднике. Прежде какой-нибудь из братьев часто брал меня сюда посмотреть на жеребят, которых в нашем хозяйстве не было, на кошек и щенков, которых у нас было навалом, но я всё равно их очень любила. А ещё, на самом краю рынка, на белых мышей, хомячков, попугайчиков и аквариумных рыбок.