Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий

Я рассказал Маре то, что услышал и увидел накануне вечером. Мне хотелось с кем-то поделиться впечатлениями, а приключение, которое мы пережили накануне, как мне кажется, сблизило нас.

Сначала я думал, что она и не поверила. Мало того — ещё и обиделась за то, что ей, здравомыслящей девочке, вешают на уши такой длины макаронины. Но она вдруг сказала:

— Мне кажется, нам нужно пойти и извиниться.

— Куда? За что?

— В тот дом. Мы же там порядочно натоптали!..

«Для неё это место в лучшем случае останется населённым призраками посёлком», — сказал Аксель. Но, похоже, Мара не зря настолько задержалась в компании безумных бродяг.

Она по своему обыкновению схватила меня за рукав.

— Пошли прямо сейчас. У нас ещё куча дел! Я не понимаю, как это Капитан хочет двинуться в путь сразу после представления. Он, видно, совсем тронулся головой… Чтобы быстрее загрузить весь этот хлам в автобус, нам понадобятся лопаты и грабли. Значит, ты говоришь, здесь есть невидимые живые люди? Может, они одолжат нам лопаты?

Мы с трудом отыскали тот самый дом. Рядом с крыльцом, нелепо задрав одно из задних колёс, лежал трёхколёсный велосипед, которого раньше не было. Дверь оказалась заперта. Я постучал, а Мара, немного поколебавшись, громко сказала:

— Мы пришли с миром. Извините, что в прошлый раз вошли без спросу и нанесли вам в комнату грязи. Обещаем, что впредь будем разуваться.

Замок щёлкнул, но мы ещё с полминуты переглядывались и не решались потянуть за ручку.

Решившись, мы вошли в дом. Кто бы ни жил в этом доме, кажется, он на нас не злился. Он приготовил замечательный кофе, добавил туда именно столько сливок и сахара, сколько я люблю. Правда, самого хозяина мы так и не увидели, но сообщили пыльному сервизу в общем и веточкам вербы в высокой вазе в частности, что через час на главной площади состоится выступление для всех жителей городка независимо от того, можно этих жителей увидеть или нет.

Я считал, что это несколько грубовато, ведь эти бедняги считают, что они просто немножечко незаметны, если можно так выразиться, невзрачны и сливаются с пейзажем, но Мара сказала, что мысль выражена как нужно.

— Мы же не можем их увидеть, — резонно заметила она.

Мне нечего было возразить.

Мы вернулись в лагерь к Марининому любимому времени — когда начиналась самая суета, когда все бегали и хватались за голову. Она мгновенно влилась в эту суету, и скоро над площадью разносился командный голос. Я попытался было улизнуть, но был пойман буквально за шиворот высокой Анной.

— Ты привёл с собой дракона, — шепнула она мне, — за это будешь мышкой-драконоборцем.

— Это всего лишь Марина, — сказал я. — Она хорошая. Просто очень шумная.

— Быстро же вы поладили, — Анна отступила от меня и оглядела с ног до головы, будто бы отыскивая этому какое-то одной ей видимое подтверждение. Она сама уже была на пороге перевоплощения в мышь: вокруг талии обвязана верёвка — хвостик с забавной кисточкой на конце; мышиного цвета шаль на плечах, несмотря на неброскую расцветку, превращала её почти что в цыганку.

— Можно я не буду драконоборцем? — попросил я. — Можно я буду видимым зрителем или хотя бы подержу шляпу?

— Все прочие роли уже разобрали, — отрезала Анна. — А шляпа себя прекрасно сыграет и без тебя. Запомни, если ты в труппе — ты на сцене. Бери пример с Марины. Она начала активно участвовать в жизни цирка с первого момента своего появления, и с тех пор мы никак не можем избавиться от её участия.

— Да, капитан, — я отсалютовал и отправился искать настоящего Капитана, размышляя над тем, сколько разных зонтиков можно извлечь из одного чехла. Эта шутка вполне в духе Акселя: он-то ожидал, что зонт в чехле с надписью «Марина» будет совсем другого цвета по отношению к местным обитателям.

Интересно, какой Марина была в детстве? Всё ли успевала или даже родилась с запозданием, и с тех пор врывается как угорелая в каждый свой день, надеясь нагнать ускользающее от неё время?

Когда двинемся дальше, — решил я, — обязательно расспрошу. Про моё детство знают, по-моему, все, а вот я ни про чьё не знаю совсем. Для приютского чужое детство в окружении мамы и папы и доброго десятка родственников — это некий фетиш, сладкая конфета в цветном фантике. Что-то вызывающее буйную радость и тихую грусть одновременно. Никто не относится к детству с таким трепетом, как сироты и беспризорники.

И я в предвкушении зашуршал фантиком.

Интерлюдия

Я проснулась на рассвете. Попросила развозчика по сну (этот малый очень мило подвозит меня каждую ночь; я даже стала брать ему с собой в спальный мешок что-то вкусненькое; редкие, задубевшие карамельки я жалела, но под подушку каждый вечер пряталось по яблоку или груше из домашнего сада) высадить меня на самой его границе, там, где под ногами разгорается алая полоса. Когда живёшь на ферме всю жизнь и каждую ночь приучаешь себя просыпаться загодя, чтобы всё успеть, знаки рассвета замечаешь задолго до его появления. Вот отставшая по осени утка, залезшая одним крылом в зиму, пролетает над сараем, и, растворяясь в её криках, понимаешь, что она с высоты своего полёта уже видит солнце. Кричит, зовёт, думая что это пруд, где несомненно устроились на ночлег её товарки…

Я просыпаюсь, и какое-то время лежу, ворочаясь в своём спальнике, перегоняя из одного его края в другой остатки тепла. Сено ещё больше окостенело за ночь, вонзает под рёбра иголки. Из дырки в боку спальника лезет пух. На насесте затеяла предутреннюю возню курица. В рот лезут собственные волосы, такие же отмершие, отмёрзшие, и, кажется, за ночь побратавшиеся с соломой.

— Холодно, — жалуюсь я пеструшке, — Холодно… нужно греться.

Забираю волосы в хвост и выскакиваю наружу (земля хватает холодными руками за пятки), проведать, не укрыло ли поля изморозью, не придавило ли ещё морозное ноябрьское небо землю. По всему, уже пора. В том году это случилось примерно в эти же дни, и сейчас многочисленные признаки и предупреждения начинают сбиваться в плотный снежный ком.

Скоро проснётся отец (наверняка утка унесла в свинцовых перьях не только мой сон). Прошествует на второй этаж, чтобы поднять братиков дробным грохотом в дверь («из обоих стволов!»). Там, внизу, мать уже приросла к плите, где скворчат на сковородах яйца, быстро-быстро нарезает укроп. Видит она уже неважно, но ничего страшного, если заденет ножом палец. Пальцы все в зарубках, и линии на ладони врезаются с годами всё глубже, чтобы приютить целый выводок муравьёв. Подчас кажется, что она специально ставит на пальцах эти зарубки, чтобы напомнить себе о какой-то мелочи.

Я бегу через поле, по каменистой дорожке, из которой выступают лопухи (троллиные ушки — называла их мама) и бока булыжников, обтёртые до состояния яичной скорлупы детскими ступнями. По бокам колосятся соцветья гречихи, среди них, где попало, покорные только ветру, торчат жухлые лохматые початки кукурузы, и сторонний наблюдатель мог бы подумать, что оставили их из жалости, лени, либо чтобы разнообразить унылый пейзаж. Постепенно из гречихи выныривают лохматые уши, подвижные чёрные носы, и вот за мной, свесив языки и высоко подбрасывая ляжки, несутся три рыжих дворняги.

— Что, Пит? Не поймал ночью лиса? — спрашиваю самого шустрого, и Пит отвечает, продемонстрировав розовую пасть, что лисы все давно уже внутри, и что рыжую шерсть следует искать в помёте.

Дорожка, вёрткая, как земляной червяк, и такая же липко-противная после росы, приводит к гаражу со старым ржавым пикапом. И дальше — к дому, откуда уже пахнет жареными яйцами и — о чудо! — солнечными оладьями, которые теперь, всё время, пока я очищаю ступни от грязи, светят мне пуще жухлого подсолнечного ноябрьского солнца.

Собаки вертятся у ног, и я наклоняюсь, чтобы снять налипшие на их зады репьи.

— Где вы лазали-то, болезные?.. Опять бегали к болотам?

Дом ворочается, поскрипывает суставами-лестницами и надсадно дышит чердачными ноздрями над балконом-клювом, словно престарелый, ворчливый петух. Это натурально родовое гнездо, и в помпезных фильмах про английских лордов, где показывают стылые замки, ничего не знают о родовых гнёздах. Каждое поколение, каждая ветка семьи оставляла здесь свой след, хотя бы это даже жестяная заплатка в полинялой черепице, похожая сверху на зеркало, в которое так любит заглядываться солнце. Двухэтажная халупа щетинится пристройками, хохолком антенн и массивным, щегольским балконом, примыкающим к спальне матери, с которого видно чуть-чуть больше крыш на западе и чуть шире кажется лента хвойного леса на юге.