Повестка без адреса - Иван Зорин

— Вы что же, и там допускаете земную мораль?

В тишине неотвратимо двигалась стрелка будильника.

— Пётр Прокопьевич… — философ запнулся. — Я вчера уговорил вас… но… — он внезапно разрыдался, сотрясаясь худыми плечами, — сам я не смогу…

— Я знаю.

— Это не из-за…

Не договорив, он показал платок в запёкшейся крови.

— Знаю.

— И презираете?

— Помилуйте… Там каждый за себя…

Чахлый дождь, мшистое небо. Проплешинами темнеет снег, по канавам хохлятся воробьи. Хочется скомкать это мглистое утро, хочется дожить до весны!

Полковника шатало. Он то и дело замирал, прислонившись к фонарю. Витьке казалось, что они никогда не дойдут, а когда оказались на нужной улице, у него свело скулы. Он ткнул пальцем в номер дома, полковник шагнул в подъезд.

Бурый кирпич, засиженный слизняком. Витька забился под лестницу, пялясь на ветхую паутину, на разводы штукатурки с прочерченными углём любовными признаниями. «Врёшь, — думал он, — никто никого не любит».

А из-за двери отчётливо доносились голоса.

— Я за него отвечу…

Полковник тяжело дышал.

— Заступник! — рассмеялся один.

— Ответь сначала за свои штаны! — поддержал другой.

Но, видно, что-то заподозрили, предложили стул.

«Сейчас будут морочить», — догадался Витька. Засопели, обдавая молчанием, точно кипятком.

— Давай разберёмся… Витёк под нами ходит, нам и спрос…

Полковник не возразил. И это стало первой ошибкой.

— Он задолжал. Посуди сам, разве это справедливо?

Витька знал эти байки о лукоморье — смущают словами, как глупую рыбу, ловят на блесну.

— Но к чему жестокость, он ещё молод…

У полковника запершило в горле. Он взывал к человечности, и это было второй ошибкой. «Не усовестишь!» — думал Витька. Он был как в бреду. И тут его пронзило: сейчас полковника свалят ударом кулака и будут бить, даже мёртвого! Он с криком шагнул за дверь, на ходу сунул руку в карман полковника. Комната была маленькой, его пули ложились в цель, и он не заметил, как ответная сразила полковника. Выплёскивая бешенство, он стрелял и стрелял — за себя, полковника, преданного отца, за безалаберную, неустроенную жизнь.

Когда Витька вернулся, философ был уже мёртв. Он лежал, вытянувшись на постели во весь свой огромный рост, и от него, как и при жизни, веяло какой-то детской наивностью. Он там, подумал Витька, где уже не помогает раскаяние. Потом медленно прислонил дуло к виску и выстрелил.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я снова проснулся Иваном Злобиным, в квартире, где провёл детство. Тот же комод с дребезжащими стёклами, те же настенные часы для слепых, которые днём отбивают на двенадцать раз больше, чем ночью, так что вечера сопровождаются их непрерывным боем. Возраст ставит меня перед выбором — показывать седую бороду или дряблый подбородок, и на рассвете, когда бессонница становится невыносимой, меня преследуют воспоминания. Вот звенит последний звонок, и одноклассники, многие из которых живут теперь только на фото, вышли из школьной двери, за которой кажется, что всё впереди, тогда как всё уже позади. Улицы вокруг перестроили, деревянные бараки растоптаны небоскрёбами, проходные дворы стёрты людными площадями, на которых легко потеряться. Кругом чужие лица, и я будто за тридевять земель! А помнится, была весна, в ручьях блестело солнце, из подъезда, перепрыгивая через ступеньки, выходил мальчик с зашитыми, чтобы не держать в них руки, карманами, с тяжёлым портфелем и улыбкой в пол-улицы. Его будни заполняла школа, а воскресенья — «англичанка» на дому, строгая дама с ненавистными формами временных глаголов. «Прошедшее совершённое», — едва сдерживая зевок, повторяет он за ней, не подозревая, что это время обойдёт его стороной, что очень скоро у него будет всё прошедшее и ничего совершённого.

Ночь, в углу темнеет лик Богородицы, я накрылся с головой одеялом, и ко мне подступает страх, от которого не загородиться иконами. Может, когда думаешь о бессмысленности жизни, думаешь о бессмысленности смерти? И другая ночь, отстоящая от этой на множество ночей, приходит ко мне. Я болен и притворяюсь, что сплю. Над моей кроватью склонился отец, а за столом — припозднившиеся гости, теперь похожие друг на друга, как люди одной эпохи.

— Как думаете, — гладит мне волосы отец, — есть на свете смерть?

— Сомневаешься в очевидном? — оскалился один, с нечёсаными космами. — Не знал, что ты религиозен…

— Для пра-авославного здесь нет сомнения, — заикался другой, похожий на Синюю Бороду. — А пра-авославие в этом вопросе яснее других…

— Брось! — перебил первый, ероша волосы пятернёй. — Все религии говорят об одном, считать свою единственно правильной — всё равно, что свой язык — единственным на свете.

— Но це-ерковь! — горячился Синяя Борода. — Только через неё прихо-одят к Богу!

— Богу — да! — окрысился взъерошенный. — А церкви — нет!

А ночью у меня случился жар, и два разбойника «богуда» и «церквинет» поочерёдно наскакивали на меня с кривыми ножами.

Набычившись ржавой пружиной, бухнули часы. Я по-прежнему лежу, уткнувшись в темноту, и моя жизнь представляется мне изображающей зиму картиной, прибитой к дереву в зимнем лесу. Я ненавижу Ивана Злобина за то, что прожил его жизнь, за то, что он оказался неспособным убить свою мать.

— Ты ещё не выучил уроки.

— Но это же финал чемпионата! Ты обещала!

— И за обедом грубил.

— Ну, пожалуйста, одним глазком!

— Ты даже не извинился.

— Прости!

— Нет, это будет наука!

А теперь наступил другой финал. За стенкой — полоумная, помешанная на здоровье старуха, которую мучает бессонница, и которая, прислушиваясь к шагам, стережёт, как паук. «Мне плохо», — ловит она, стоит встать по нужде. И чувствуешь, как сходишь с ума, как стареешь, перенимая её годы. Я презираю Злобина за его жизнь «за стеклом», за то, что послушно плетётся в соседнюю комнату, поддерживая нескончаемые разговоры о болезнях. А когда его выбрасывают, отжав, как лимон, он с красными глазами встречает рассвет, слушая мерный храп и проклиная себя за то, что не в силах убить свою мать.

Все рождаются у женщин, но кто — у матерей?

— Не один такой, — встаёт перед глазами умерший отец. — Бывает и хуже.

— Матерей не выбирают, — вздыхаю я. — Но зачем ты женился?

— Так и жён не выбирают.

Я вспомнил свою женитьбу, бесконечные сцены, развод. Отец исчезает, а я долго вглядываюсь в разводы на обоях, напомнившие его лицо, и мне делается обидно. Зачем она так долго живёт? Почему не умирает? Может, через неё мне даётся возможность спастись?

Из квартиры снизу доносится хохот, смотрят по телевизору то, что смотреть невозможно. А у нас другое кино. Вчера скончалась близкая родственница.

— Пойдёшь проститься?

— Мне не нужно чужого — ни свадеб, ни похорон!

О, Господи, опять эта бессмысленная фраза! За которой проглядывает другая: «И на твои похороны не пойду — врачи запретили нервничать!»

— Ваня!

Я вздрагиваю.

— Ваня, поправь одеяло…

А когда, подоткнув простыни, поворачиваюсь спиной, в неё втыкают нож:

— Кажется, я выпила не те таблетки! Я не боюсь умереть, но на кого я оставлю тебя?

«Нет, это я не боюсь умереть! — кричу я про себя. — Мои вера, надежда и любовь — там, а здесь…»

Но лишь развожу руками.

А иногда решаюсь:

— Я не могу быть к тебе прикованным…

Её удивление сменяют слёзы:

— Прости, я скверная, выжившая из ума старуха…

И жалость, бесконечная жалость тогда охватывает меня. Из детства никуда не уйти, оно караулит за каждым поворотом, указывает на каждом шагу.

Он вырос на пороге после долгого звонка:

— Жизнь застрахуем?

От его молодого, наглого взгляда я растерялся.

— Её в церкви страхуют, — раздалось за спиной.

— Так там — душу.

Но она уже спустила «собачку». Ей под восемьдесят, у неё астма, но даже дряхлый тигр рвёт молодого зайца.

А были дни, когда на деревьях распускались почки, кружили майские жуки и на лавочках ворковали влюблённые. Куда они делись? Зачем мне день, если повсюду ночь? Телевизор снизу обещает скорое процветание.

Но мои годы сочатся, как вода меж пальцев, оставляя пустоту.

Ей грозит прогрессирующее слабоумие.

— Не сдавай меня в богадельню!

— Ну, что ты, мама…

А между тем оборвать её бессмысленно тянущуюся жизнь было бы милосердием! Зачем ей мучиться? Отдать её в сумасшедший дом, где уколы и персонал замещают эвтаназию? Но я не могу переступить через детство. Я смотрю на её морщинистое лицо, узловатые, набухшие вены, и меня душат слёзы.

А во сне опять разговариваю с отцом.

— Папа, почему всё не так?

— А почему должно быть по-другому? — улыбается он, поправляя пиджак. — Чтобы стать человеком, надо увидеть сердцевину жизни… — Он вздохнул. — А как тогда жить? Вот и рожают детей, учат их тому, во что сами давно не верят…