Повестка без адреса - Иван Зорин

Иван Зорин

«Повестка без адреса»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

ПОВЕСТКА БЕЗ АДРЕСА

Посвящается сыну

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сколько живёт время? Поколение? Два человека не находили общего языка, не понимая — почему. И пришли к мудрецу. «Это потому, — сказал он, — что вы проживаете разное время, как любые отец и сын».

Читая ушедших авторов, ставших нам духовными отцами, представляешь их время. Поддерживая с ними диалог, я расскажу о своём.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

Июнь! Не дождит ноябрь, не снежит январь. Высоко в синеве поют жаворонки, и, распластавшись в траве, я думаю, что для счастья надо совсем немного: только понять, что нужно для счастья. Рядом примял одуванчики набитый ранец, из которого, как дети из окна, высунулись учебники. «Старики скучные, — травинкой щекочет мне грудь Зоя. — Но не потому, что всё знают, а потому что не хотят знать больше». Я переворачиваюсь на бок. И в голове, как в пустой бочке, звенит: «Кто-то владел миром. Но не ты! Кого-то любили женщины. Но не тебя! Чья-то судьба была счастливой. А твоя?» Так я понимаю, что сплю. И во сне снова заканчиваю школу. Белое, мокрое от росы платье обтягивает Зою, словно чешуя русалку, и моё сердце ускоряется, как бегун на месте. Дикие, разросшиеся кусты, словно расшалившиеся дети, которых не удаётся загнать в постель, встают над обрывом, точно волосы испуганного гиганта.

— Зоя — это жизнь, — протягиваю я ладонь.

— Не твоя! — со смехом отстраняется она, хлестнув растрёпанными волосами.

Я разворачиваю её за плечо. У Зои во рту соломинка. Она надувает губы — и соломинка падает:

— Ты почему с нами не тусил?

— Не тусил — нету сил, — едва ворочаю я языком.

И просыпаюсь под капельницей.

Больница лежит в низине, и за окном дыбится акация, как вихры у гиганта. «Скорая» привезла меня в воскресенье. И тогда в овраге было воскресенье, которое не запряг понедельник, не загнал четверг, — отзвенел последний звонок, но учёба ещё не сменилась работой. «Экзамены на носу», — шепчу я вслед смуглым девичьим икрам, мелькающим в бурьяне. А потом долго лежу с закрытыми глазами, ясно представляя будущее. Тогда было всё впереди, теперь — позади. И эти «всё» — разные. «Слово профессору Брусову», — звенит колокольчик учёного секретаря. На кафедру взбирается старик в засаленном пиджаке и узком галстуке под седой бородой. Откашлявшись, берёт микрофон, будто сейчас запоёт, а когда открывает рот, я обнаруживаю, что это я пою под его фонограмму. И так понимаю, что профессор Брусов — это я. Я изучаю Большой Взрыв, первое мгновение Вселенной, о котором так увлекательно пишут в популярной литературе, но физика для меня давно стала рутиной, таким же ремеслом, как профессия шофёра или продавца. Я давно утратил любопытство и вывожу формулы, за которыми не вижу ни чудес, ни Бога. Мои статьи пользуются известностью, переведены на многие языки, но я будто отделён от них. Их хвалят, но так, словно я не имею к ним никакого отношения. На международные конференции, куда с докладами по ним ездят мои коллеги, меня посылают в последнюю очередь, словно я могу их скомпрометировать.

В углу течёт ржавый умывальник, трещина в зеркале, как шрам, разрезает злое, желчное лицо. И внезапно я понимаю, почему, когда подсаживаюсь, за столом неловко смолкают, пряча глаза в тарелки, точно в присутствии калеки. Моё кресло на кафедре ходит ходуном, и все ждут моей пенсии. Студенты, правда, меня любят, но и это вызывает зависть. А преподаватель я плохой, меня не вдохновляют горящие глаза, которые гаснут слишком быстро, и вместо отвлечённых материй я бы прочитал лекцию о том, почему ребёнку цивилизация служит колыбелью, а взрослому — тюрьмой, и почему знания, которые вовсе не сила, а скорее слабость, как горб или ноша, из живого веса превращаются в мёртвый груз. А теперь я читаю её соседу по отделению. Он журналист, мой ровесник, и тоже перенёс инфаркт. «Цивилизация, — морщится он, облизывая сухие губы, как лось соль. — Мы-то знаем, каких убогих невротиков она тиражирует!» Осень желтит деревья, голые ветки на ветру чертят небо. Избавленные от необходимости подбирать слова, мы долго молчим на одном языке. Как два старых пня. А в университете я часами отговариваю аспирантов от нашего ремесла. Жить нужно жадно, гляжу я на них, результат в нашем деле — большая редкость, а разочарование — обычная вещь. «О гранит науки только зубы ломать, — макаю я в чай маковую баранку. — И сам сухарём станешь, и девушки не полюбят».

И вспоминаю Зою.

Жену я называл Верой Ивановной даже в медовый месяц. Она выходила за подающего надежды учёного и, как считает, не прогадала. Она вообще практичная, на рынке с жаром торгуется, пока не скидывает цену вдвое. В такие моменты я краснею, но она словно не замечает: «Вот, Гоша, посмотри, какую свежую землянику купила, и совсем недорого!» Полвека я — Гоша, она — Вера Ивановна! Она в курсе всех сплетен, всех факультетских интриг. «Гоша, поддержи такого-то, проголосуй за такого-то…» Это называется помогать в карьере, удерживаться в топком кафедральном болоте. А экзамены! «Георгий, — в этом случае она зовёт меня полным именем, — возьми такого-то абитуриента, Пётр Петрович говорит — умный мальчик, не потому что его племянник, не подумай…» И приходят племянники, внуки. «Скоро и нашим поступать», — вздыхает Вера Ивановна. Она уверена, что положила жизнь на алтарь семьи, принесла себя в жертву детям. Может, она права? А может, дело в том, что мы не любили друг друга? Просто пришла пора, и она выбрала мужа, как землянику на базаре.

В юбилей мне звонят однокашники. «Надо бы встретиться», — вздыхают они. Но в нашем городе всегда дождь, который каждый пережидает под своим зонтиком. Одинокие, затерянные в людском муравейнике…

Незаметно я опять засыпаю. И вижу выпускной бал, улыбающихся учителей и своего соперника, танцующего с Зоей. У Шпака бычья шея и лошадиное лицо. Когда его вызывали к доске, он подхихикивал так, что прыгал подбородок. Способностями Шпак не блистал, его еле аттестовали, чему были безмерно рады. А спустя много лет мы стояли в автомобильной «пробке». «Помнишь историка? — опустил он боковое стекло. — Ну, который говорил, что историк не тот, кто знает много историй, а математик — кто умеет считать? Умер». Шпак раздался, в нём появилось что-то от бегемота. «Бедствовал старик: убогие похороны, нищенский гроб…» Лошадиное лицо вытянулось. И я понял, что у Шпака от бегемота — толстая кожа. «А ты, значит, учёный… Доволен?» Я неопределённо махнул. «А я — в банке, поближе к деньгам…» И, отвернувшись, хихикнул, точно его снова вызвали к доске.

Будит меня жена. «Много куришь», — вытряхивает она пепельницу. И вместе со свёртками выкладывает новости. В окно сонно бьётся муха, и новости кажутся мне такими же, как её жужжание.

— Брусов, на процедуры! — заглянув в дверь, выручает меня сосед. А когда жена уходит, подмигивает: — Беда в том, что мы давно смотрим на ровесниц, как на своих матерей. — Я киваю. — А современные женщины? Они же стервы, и гордятся этим!

— И судят обо всём.

— Потому что без ума от себя. А по-моему, все эти напористые дамочки с «мобильными» за рулём — просто чокнутые!

— Духовный трансвестизм: женщины живут мужскими интересами, мужчины — женскими…

Так мы и сидим до вечера, как две жабы.

А вечером приходит дочь. У меня трое детей. Сыновья пошли по стопам отца, в лабораториях они на хорошем счету, старательные, но таланта Бог не дал. Они давно живут отдельно, с матерью ежедневно перезваниваются, а со мной не находят общего языка, даже когда молчат.

У меня был одарённый студент — изредка встречаются такие яркие звёзды, если быстро не гаснут. Раз застал его в аудитории обхватившим руками голову.

Спрашиваю:

— О чём задумался?

Вздрогнул.

— О том, что человек не тождественен себе.

— Это почему?

— А потому, что наше «я» не есть «я». Для себя я иной, чем для других. — И вдруг испуганно: — А может, меня и вовсе нет?

— Кто же тогда рассуждает?

Рассмеялся широко, по-мальчишески:

— И чем больше рассуждает, тем меньше знает.

Место в аспирантуре было одно, а старший как раз на диплом вышел. Вера Ивановна всю ночь меня ломала.

А студента я потом избегал. По слухам, он стал священником. Может, и к лучшему? Религия — не физика, глядишь, жить научит. И умирать.

Таня живёт с нами. Она уже побывала замужем. За проходимцем, который думал, что отхватил профессорскую дочь. А когда исчерпал все мои немногочисленные связи, ушёл. Дети взрослеют быстрее, чем мы стареем. После развода Таня зачастила в мой кабинет. С матерью они не ладят, подруг у неё нет, а со мной, вот, делится. Она рисует, музицирует, рассылает в журналы стихи. А когда приходит отказ, рыдает.