Крылья Севастополя - Владимир Коваленко

- Есть! - откликнулся Саша.

Это значило: командир всецело занят пилотированием, ему некогда разглядывать вокруг, определяя, какое из облаков плотное, а какое - более размытое, тут хотя бы успеть отвернуть в безопасную сторону. А второй пилот должен оценивать обстановку «на десять шагов вперед», [126] чтобы не залезть в круговерть, из которой и выхода потом не найдешь…

- Штурман, следи за курсом!

- Есть!

Возиться с полетной картой нет времени. Я поглядываю на компас и часы. Про себя отмечаю: курс - время, курс - время. И мысленно прокладываю отрезки на карте, чтобы хоть примерно знать, где мы находимся. То справа, то слева по курсу вспыхивают молнии. Хорошо, что хоть вертикальные - горизонтальные могут угодить и по самолету.

Тревожный голос стрелка-радиста:

- Командир, пулемет искрит!

- Снять пулемет! Выключить радиостанцию, - командует Скрыльников. И добавляет негромко: - Огни Эльма.

Мы уже заметили голубоватый, удивительно красивый ореол, возникший вокруг правого винта. Этим зрелищем можно было бы любоваться, если бы оно не грозило большой бедой.

Да, это были огни Эльма. Когда самолет приближается к сильно заряженному электрическому полю, он, как конденсатор, вбирает в себя электричество, которое накапливается прежде всего на выступающих деталях - пулемете, концах винта и плоскостей. При определенном насыщении такие детали начинают искриться. Поэтому и начал «стрелять» пулемет, поэтому и образовался ореол вокруг вращающегося винта. При большом накоплении заряда между самолетом и облаком может вспыхнуть короткое замыкание и тогда…

Что будет тогда, думать не хотелось.

Как только вспыхнул «ореол» вокруг правого винта, Скрыльников сделал плавный отворот влево. Голубоватый огонь исчез. Но через несколько секунд он еще сильнее вспыхнул на левом моторе. Я взглянул влево, и в душе похолодело: голубое пламя быстро ползло, переливаясь, от консоли по плоскости. Скрыльников подвернул вправо, пламя с плоскости сползло, но теперь огни Эльма заиграли на обоих моторах. Отворачивать было некуда. Пилот потянул штурвал на себя, и «дуглас» полез вверх, на седьмую тысячу метров.

Что же дальше?

В воздушном бою, когда тебя атакуют истребители, ты весь в действии, думаешь лишь о том, как отбиться от врага; и над целью, когда тебя берут в переплет прожектора и зенитки, ты тоже весь в напряжении, мысль работает [127] стремительно, подгоняемая молниеносно меняющейся обстановкой, когда каждое мгновение - граница между жизнью и смертью, когда не то что спокойно проанализировать обстановку, даже глазом моргнуть некогда. И все же многое зависит, прежде всего, от тебя, от твоего умения, твоей воли.

А тут - какая-то унизительная зависимость от слепой стихии. На высоте свыше шести километров мечемся между сверкающих облаков - без парашютов, без спасательных средств, с тридцатью ранеными на борту, и судьба наша - в руках случая. Ни изменить что-либо, ни помочь себе мы не можем. Остается лишь одно - ждать.

Так мы и шли, то отворачивая вправо и влево, то забираясь еще выше, то проваливаясь вниз. Долго шли, минут тридцать-сорок. Эти минуты показались нам вечностью.

И вдруг серая кутерьма оборвалась, стремительно умчалась назад, самолет завис над бездонной черной пропастью…

- Подержи, - коротко сказал Скрыльников второму пилоту и выпустил штурвал из рук. Он расслабленно откинул голову на спинку сиденья, руки безжизненно повисли. Через секунду он тряхнул головой, обратил ко мне бледное, усеянное капельками пота лицо.

- Вот так банька! - протянул, хотя за бортом было градусов пятьдесят ниже нуля. И уже твердо, вновь берясь за штурвал:

- Штурман, курс!

Я уже прикинул, где мы находимся, и ответил:

- Сорок пять!

- В горы не вмажем в такой темени?

- Не вмажем.

Самолет плавно заскользил вниз, теряя высоту.

Под Новороссийском, на горе возле озера Абрау-Дюрсо, были установлены прожектора. Один кидал луч вертикально вверх, другой шарил по горизонту: сигналили самолетам, идущим ночью со стороны моря. Минут через двадцать прямо по курсу мы увидели такой луч, устремленный к небу.

- Молодец, штурман! - сказал Скрыльников.

На аэродром наш экипаж пришел последним, минут на сорок позже предпоследнего. Все остальные успели проскочить метеофронт до того, как он надвинулся на берег и закрыл путь на Кавказ. «Баня» досталась нам одним. [128]

Последний полет

Накануне у нас произошло ЧП: в Севастополе остался штурман Саша Красинский. Нелепый случай.

В Краснодаре перед вылетом пришел работник штаба с пачкой писем, сказал летчикам:

- Просили передать в Севастополь. Другой возможности у нас нет.

- А вы знаете, что там сейчас творится? - не очень любезно отозвался командир экипажа.

- Знаю, но, понимаете… просили.

Красинский, который стоял в стороне, прислушиваясь к разговору, подошел, взял пачку:

- Может, эти письма, - сказал он, - сил людям прибавят, жизнь спасут! - и положил их в летный планшет.

В Севастополе Саше советовали:

- Отдай письма матросам, пусть передадут.

- Нет, - сказал Красинский, - я должен передать их в штаб. А то еще затеряются.

Он вылез из самолета, пробрался через двойное оцепление моряков и исчез в толпе.

Назад он не вернулся. Экипаж прождал его полчаса, больше нельзя было: в самолете лежали раненые. Не возвратился Саша и к следующим самолетам.

Экипажи были предупреждены: сегодня, в ночь на первое июля, на Херсонесе всем искать Красинского. Но обстоятельства сложились так, что искать его не представилось никакой возможности. Линия фронта проходила сразу за аэродромом. На Херсонесе скопилось много раненых. Корабли уже не могли заходить в бухту, а самолеты не в состоянии были забрать всех. Создалась трагическая обстановка.

По самолетам, заходящим на посадку, немцы палили не только из пушек, но доставали уже и из пулеметов и зенитных автоматов. Били, что называется, в упор. А наши в ответ больше молчали: не было боеприпасов. Только темная ночь спасала нас от неминуемой гибели. До сих пор не пойму, как немцы тогда не сбили ни одного «Дугласа»…

Для меня этот полет в осажденный Севастополь был шестнадцатым (в пяти случаях мы успевали за ночь слетать дважды). Как только мы приземлились, руководитель полетов приказал Скрыльникову отрулить к пустому капониру, который прикрывал бы самолет от огня противника с востока, а экипажу укрыться. И сразу двойное кольцо [129] матросов охватило «Дуглас» вместе с капониром. Аэродром гудел не только от непрерывного артобстрела, но и от взволнованных голосов людей, которые стекались сюда из города и со всех секторов обороны. Каждый стремился попасть в самолет, и сдержать такую массу людей морякам было нелегко.

Разгрузили «дуглас» быстро. Но распоряжения на погрузку раненых не поступало.

- Ждите! - последовал приказ.

Аэродром в эти минуты напоминал ад: без конца рвались снаряды и мины, дымный воздух прорезали бесчисленные трассы пулеметных очередей, от взрывов стонала земля. Бой уже гремел сразу за границей аэродрома.

Время шло. Скрыльников заметно нервничал: в любую минуту снаряд мог угодить в самолет. Он несколько раз ходил к дежурному по полетам в соседний капонир, но ответ был тот же: ждите. На аэродроме к этому времени не осталось уже ни одного исправного самолета, все ушли на Кавказ, наш был последним.

Мы еще не знали, что в тот вечер Ставка Верховного Главнокомандования разрешила командованию СОР оставить Севастополь, поручив руководство оставшимися на Херсонесе войсками генерал-майору П. Г. Новикову…

Уже далеко за полночь к капониру подошла группа людей, перед которой сразу расступилось оцепление. Я узнал командующего Черноморским флотом Ф. С. Октябрьского, члена военного совета флота Н. М. Кулакова, командира нашей 3-й Особой авиагруппы полковника Г. Г. Дзюбу. Других я не знал, да и некогда было разглядывать.

Когда все забрались в самолет, кто-то спросил у полковника Дзюбы:

- Где Михайлов?

- Он остался принимать самолеты.

- Какие самолеты?!

Я даже вздрогнул. Михайлов! Наш комиссар остался! Но времени на раздумья не было, моторы уже запущены. Поступила команда: «Взлетать немедленно!»

Через минуту мы были в воздухе. Члены экипажа «Дугласа» не знали Михайлова и на реплику Дзюбы не обратили никакого внимания. Я же никак не мог успокоиться: остался на «пятачке» Херсонеса наш славный комиссар, человек, которого черноморские авиаторы не просто хорошо знали, а горячо любили - за чуткость, внимание к людям, за то, что он, комиссар, в трудные минуты оказывался [130] за штурвалом самолета, личным примером показывая, как надо бить врага… И вот теперь он остался. Как же так?