Московские легенды. По заветной дороге российской истории - Владимир Муравьев

С домом Бостанджогло, место которого занято ныне «Наутилусом», связан памятный эпизод в истории экономического развития пореформенной России — первый банковский крах, как определил его крупный юрист П. Н. Обнинский, один из активных деятелей судебной реформы и непосредственный участник этого события. Об этом эпизоде он оставил воспоминания, так и назвав их: «Первый банковский крах».

Вечером 11 октября 1875 года Обнинский, занимавший тогда прокурорскую должность в Московской судебной палате, получил задание заняться этим делом.

«Вечером, когда я в здании суда кончал уже свои занятия, — рассказывает Обнинский, — в мой кабинет вошел прокурор палаты Н. А. Манасеин в сопровождении незнакомого мне молодого человека, видимо, взволнованного и очень смущенного, в котором трудно было предугадать будущего ретивого руководителя городской думы г. Алексеева.

— Семимиллионная растрата, — сказал мне Николай Авксентьевич, — выслушайте г. Алексеева, составьте протокол, и затем вам тотчас же нужно будет отправиться в банк с судебным следователем по особо важным делам, а я пойду отправлять телеграмму министру юстиции».

Обнинский, как положено, начал составлять протокол заявления Алексеева. Речь шла о Московском ссудном банке, помещавшимся на Николькой в доме Бостанджогло, причем владелец дома был также членом правления этого банка. Обнаружилось, что главный клиент банка немецкий железнодорожный предприниматель «доктор философии», как он себя рекомендовал, Бетель-Гентри Струсберг, участвовавший в строительстве железных дорог в Германии, Австро-Венгрии и Румынии, решив продолжать свою деятельность в России, путем подкупа должностных лиц получил в Московском ссудно-коммерческом банке кредит в семь миллионов и теперь оказался несостоятельным должником. Но при этом, поскольку крушение банка было неизбежно, он предложил его руководству следующий выход: ему, Струсбергу, выдают дополнительную ссуду, директора и привилегированные вкладчики забирают свои вклады из банка, а публике в счет их вкладов выдают акции непостроенной железной дороги. План Струсберга являлся откровенной аферой, акции — лишь пустыми бумажками, что потом, конечно, будет обнаружено, но сейчас, как убеждал «железнодорожный король», таким образом можно избежать немедленного краха банка. (Подобную аферу с акциями ему удалось провернуть в Румынии, где он был разоблачен и откуда ему пришлось бежать, но в Москве об этом не знали.)

Началась паника. Кое-кто из директоров уже начал забирать свои вклады. Алексеев же, по его словам, «тщетно требовал свой вклад», он заявил, что «если не заарестовать тотчас же кассу банка и имущество его членов, то и все остальное будет расхищено, а вкладчики и акционеры пойдут по миру», а также сообщил, что в настоящее время совет и правление банка заседают в нем в полном составе.

«Кончив допрос, я с судебным следователем и целым отрядом полицейских для охраны выходов, — продолжает свой рассказ Обнинский, — отправился в банк… Подъехав к помещению банка на Никольской, мы нашли окна не освещенными и двери запертыми. Долго стучался в них полицейский пристав, пока, наконец, одна половинка двери немного приотворилась и показался заспанный сторож с сальным огарком в бутылке и накинутой поверх рубашки шинели.

— Что вам угодно? Никого нет.

— Отворяй, — крикнул ему пристав, — это господин прокурор и судебный следователь!

(Полиция уже оцепила все здание банка.)

Дверь моментально отворилась, и мы пошли за сторожем, который светил нам своим огарком. Прошли мы так длинную амфиладу погруженных во мрак пустынных зал и остановились перед запертою дверью.

— Отворяй! — повторил пристав, и сторож, помявшись немного, распахнул двери…

Никогда не забуду я внезапно открывшейся перед нами картины: громадная освещенная a giorno (в полную силу) зала, посередине длинный стол, обставленный креслами, а на них — весь персонал банка, точно военный совет накануне сомнительной битвы, замышляющий вылазкой спасти себя и добычу.

Пристав отрекомендовал меня и объяснил цель прибытия. Последовала немая сцена, подобная той, которой заканчивается бессмертная комедия Гоголя: все поднялись со своих мест и замерли в безмолвном испуге, предвещающем победу обвинения…

Началось опечатание всех помещений банка, потом пошли допросы, аресты, обыски, осмотры — весь тот обычный финал, которым пользуется затем обвинитель, доказывая и проверяя вину на суде».

На следующее после обыска утро Обнинский вновь направился в Московский ссудно-коммерческий банк.

«Вся Никольская, тротуары и мостовая, была буквально запружена народом. Толпа рвалась вперед, еле сдерживаемая полицией и конными жандармами, размахивала руками, кому-то грозила, чего-то отчаянно требовала и остановилась у большого каменного дома на конце улицы, встретившись с другой подобной же толпой, напиравшей с противоположной стороны.

Я едва мог пробраться сквозь толпу…

Толпа была самая разнообразная: светские барыни, отставные солдаты, деревенские священники, помещики, сельские старосты, монахи и масса непричастных к „делу“ зевак… Преобладал вообще „серый“ элемент, наглядно свидетельствуя, что всех больше пострадали от краха неимущие классы, что растрачена трудовая копейка, что отняты последние сбережения. Всеобщее тревожное раздражение достигло своего апогея, когда толпа, прорвав полицейский кордон, бешено ринулась в банк.

В. Е. Маковский. Крах банка. Картина

В конторе, первой от входа, шла невообразимая сумятица. Директор-распорядитель был буквально прижат к стене исступленной толпой вкладчиков и акционеров, требовавших назад свои деньги. Осыпаемый проклятиями и ругательствами, бледный, как полотно, со стиснутыми зубами, стоял он за своей конторкой, судорожно скрестив руки на тяжело вздыхающей груди, в глазах блестели слезы. А кругом — неистовый шум игам, дикий, истерический хохот женщин, сдержанные рыдания, стоны и опять проклятия и проклятия. То там то сям виднелись и иные жертвы Ваала, безмолвные и неподвижные старушки: старушка, бессильно раскинувшаяся на стуле, с запрокинутой головой и опущенными веками; около нее суетилась заплаканная дочь; пузырек с каплями дрожит и прыгает в руке, и она никак не может попасть им в рюмку с водой; „севастопольский герой“ на деревянной ноге и с медалями во всю грудь; он сидит, как изваяние, и тупо уставился в пол; старичок деревенский священник, обхватив заскорузлыми руками трясущуюся голову, присел на подоконнике, около него рассыпаны какие-то бумаги, вероятно, церковное — некогда — достояние; рядом с ним дама прислонилась лбом к стеклу, и плечи вздрагивают… А с улицы напирают новые и новые толпы с преобладанием того же серого элемента: банк пользовался безграничным доверием и в особенности от этой серой трудолюбивой мелкоты».

В ходе следствия было доказано прямое участие в афере и поэтому привлеченных к делу в качестве обвиняемых известных московских купцов-промышленников Корзинкина, Бостанджогло, Лямина, Вишнякова, Сорокоумовского, Крестовникова и других. Их защищали светила тогдашней московской и петербургской адвокатуры, на подкупы и взятки были истрачены огромные суммы. Во время процесса Струсберг сначала пытался доказать, что если бы ему дали возможность осуществить свой план с акциями, то в конце концов их владельцы были бы полностью удовлетворены. Затем, видя, что его доводы никого не убеждают, перешел на вызывающе циничный тон. На вопрос, каким образом он вошел в доверие к столь уважаемым и высокочиновным банковским деятелям, он ответил: «Золотой ключ отворяет любую дверь», а на упрек в вовлечении их в безнравственную аферу заметил: «Я приехал в Россию не для того, чтобы совершенствовать местные нравы».

Когда стадия судебного заседания уже приблизилась к составлению обвинительного заключения, обвиняемые прибегли к последнему средству: отправили влиятельных ходатаев в Петербург, чтобы добиться особого Высочайшего повеления о прекращении дела на том основании, что оно было начато против них «беззаконно» и в исходе своем «угрожает промышленным интересам страны».

Но шантаж не прошел: на ходатайство наследника-цесаревича император Александр II ответил ему: «Это дело суда, и не нам с тобой в него вмешиваться».

Приговор суда, несмотря на широкую огласку дела, был мягче, чем ожидали: Струсберга выслали из России, двух директоров сослали в Сибирь. Негласно уладили требования вкладчиков.

Однако в банковскую практику русских капиталистов проникла склонность к аферам, за «первым крахом» последовали новые, и громкие судебные процессы 1870–1880-х годов обнаружили их принципиальное сходство.

К сожалению, наши отечественные капиталисты показали себя переимчивыми и способными учениками западного учителя безнравственности.