Леонардо да Винчи - Алексей Гастев

О том, что мастер из Эмполи приступил к исправлению живописи, каждый вошедший мог заключить по сильному запаху гнилого творога и яиц, переводимых в большом количестве для приготовления красок. Как если бы подобные гнилостные испарения обладали некоторой бодрящею силой, худой, болезненного вида мастер, когда взбирался по стремянке, чтобы работать на лесах, двигался с большим проворством и быстротой, и он всегда напевал себе под нос, оставаясь в превосходном расположении духа; если же приходил хмурый и недовольный завтраком или небрежным обращением, поскольку столовался у прихожан поочередно, спустя немного времени забывал про нанесенную ему обиду. Иной раз этот любитель пения, отложив в сторону кисть, громко исполнял какую-нибудь священную музыку, широко разевая рот и размахивая руками; и было видно, что именно искусство живописи его воодушевляет и поддерживает в нем радостное расположение.

Хотя другие занятия также попервости доставляют удовольствие, оно не идет в сравнение с тем, что испытывает живописец или скульптор от начала обучения до преклонного возраста и старости. И это потому, что если заказчик велит исполнить то или другое и оговаривает в подробностях, каким он желает видеть произведение, мастер скорее угождает природе, нежели своему работодателю, и в сочетании природных вещей и их выборе остается свободным. А поскольку живописцу, если бы даже он захотел, не удается в точности повторить однажды выполненное произведение, он по необходимости становится изобретателем, тогда как превосходное чувство удовольствия возникает после первого следа, оставленного грифелем, или кистью, или другим инструментом, которым он по-царски распоряжается. И если мастер из Эмполи что-то там весело напевает себе под нос, то это потому, что каждое утро он попадает из царства необходимости в царство свободы, где ему предоставлено действовать по своему произволу.

Другая причина радости, и удовольствия, и превосходного расположения духа какого-нибудь живописца, хотя выступает совместно с указанной выше, по своему характеру ей противоположна; и тут живописец выглядит скорее как раб и слуга, подчиняющийся своему хозяину: имеется в виду величайшее удовлетворение сходства, достигаемое при подражании природным вещам. Относительно же того, почему именно подражание рождает радость, есть разногласие. Некоторые, например, утверждают, что нарисовать с большим сходством – все равно что присвоить. При этом они ссылаются на дикарей, спасающихся бегством, когда любознательный путешественник желает набросать их фигуру для памяти. Но так или иначе, мастер из Эмполи, по-видимому, вынужден был довольствоваться первой причиной, так как не добивался достаточного сходства – насколько он был умел и ловок в скульптуре, настолько неопытен в живописи и рисунке, и, как ни старался, фигуры у него получались кривобокими, а лица все имели одинаковое выражение. Кроме того, все округлое, полное и упитанное, чем приятно любоваться в природе, оказывалось у него тощим и плоским и скорее могло быть названо тенью предмета, нежели его правильным изображением.

– Такой живописец, – отзывался о мастере призвавший его настоятель, – должен быть признан клевещущим на божество, создавшее человека по своему подобию; если ему полностью доверять, получится, будто внешность Создателя напоминает какого-нибудь нищего попрошайку. В то время рисунки его добровольного помощника, – настоятель имел в виду Леонардо, – при их несовершенстве и отроческой незрелости круглятся подобно развивающимся мышцам, которые сулят в близком будущем набрать огромную силу.

37

Живопись не нуждается, как письмена, в истолкователях различных языков, а непосредственно удовлетворяет человеческий род, и не иначе, чем предметы, произведенные природой. И не только человеческий род, но и других животных, как это подтвердилось одной картиной, изображавшей отца семейства: к ней ласкались маленькие дети, бывшие еще в пеленках, а также собака и кошка этого дома, так что было весьма удивительно смотреть на это зрелище.

Когда Пьеро получил важное прибыльное место, которого домогался, а именно нотариуса дель Подеста, то есть первого магистрата исполнительной власти, семья переехала жить во Флоренцию, где Антонио да Винчи имел собственный дом напротив палаццо Синьории25, возле помещения львов, олицетворяющих, как известно, силу и прочность Республики. Хотя царь зверей находился здесь в жалком положении на соломе, менявшейся едва ли раз в год, добыча и доставка животных считались делом государственной важности. Поэтому львы во Флоренции не переводились, и отрочество Леонардо протекало, можно сказать, под злобное рыканье этих несчастных, напоминающее о переменчивости судьбы.

Дом напротив Палаццо26 сер Антонио после своей смерти оставил старшему сыну, тогда как Франческо досталось имение в Винчи, что справедливо, поскольку тот с его ленью не годился для Флоренции, где считается полностью потерянным день, когда недостаточно заработано денег. Правда, отсюда исключаются дни, отданные политике и делам управления городом: недаром же такие государства называются республиками, что в переводе с латинского означает правление народа, в отличие от монархии, как, скажем, Милан, или тирании, как Римини. И все же первые места занимают в душе горожанина деньги и труд – стучит ли он счетами, красит ли шерсть, ткет или напрягает сообразительность, желая получить при продаже наибольшую выгоду, или еще что-нибудь полезное делает в своей боттеге. А это есть лавка и мастерская одновременно, как их принято соединять во Флоренции, которую правильно было бы назвать громадной боттегой, где каждый находит прибыльное занятие, а лентяю приходится труднее, чем в другом месте. Да и понятия о приличной и достойной жизни здесь иные: миланские нобили настолько гордятся своим дворянством, что, как рассказывают, там был государственный казначей, который почитал за бесчестье пересчитывать деньги и даже к ним притрагиваться, и держал для этого другого человека, не такого спесивого. Во Флоренции же дворянство присваивают в виде наказания, поскольку дворянин лишается всяческих прав и ему остаются война и безделье, недостойные свободного трудящегося человека.

Конечно, здесь, как всюду, имеется множество пройдох и обманщиков, и они даже опаснее из-за свойственной тосканцам сообразительности. И свобода во Флоренции неполная: при том, что устройство республиканское, действительная каждодневная власть большей частью принадлежит какому-нибудь клану, семье или даже одному человеку, если тот законным или мошенническим способом распоряжается избирательной сумкой, куда помещаются свернутые трубкою листки с именами кандидатов на должности в магистратуре. Вот уже пятьдесят лет кряду там можно найти имена одних только сторонников Медичи, известных банкиров и богачей.

Медичи начинали аптекарями, и красные шары на их гербе – это аптекарские пилюли. Теперь они говорят, что «шары» – не что другое, как след зубов гиганта Муджелло, побежденного Аверардо Медичи, будто бы прибывшим в Италию вместе с Карлом Великим в числе его приближенных. Хотя благородство и древность происхождения здесь имеют мало цены, все же многие их добиваются с помощью подобных выдумок: лавочник, аптекарь, банкир или мясник, разбогатевши, скучают без какого-нибудь пышного титула или легенды о происхождении. А поэтическая фантазия, как равно понимание живописи, архитектуры, скульптуры и музыки, за самым малым исключением свойственны флорентийским аптекарям, суконщикам и нотариусам – всем, кто недосыпает ночей и встает с петухами ради хорошего заработка. И в большинстве они могут правильно употребить деньги, если не пускают их в оборот, и не ошибаются в выборе превосходных произведений искусств. Таким образом город и они сами богатеют, а просвещение широко распространяется; что может быть полезнее и привлекательнее для человека? Однако в представлении некоторых чрезмерное образование излишне и даже обременительно; не так ли следует понимать приведенный в качестве эпиграфа отрывок из Леонардо, а именно, что-де, непосредственно удовлетворяя человеческий род, живопись не нуждается в истолкователях, знающих языки?

С математикой Леонардо настолько знаком, насколько хватает приказчику, чтобы сосчитать штуки сукна, и для его гордости невыносимо, если мальчики младше его, не имеющие опыта деревенской жизни, приучающей человека к самостоятельности, легко могут его уколоть, цитируя греческого Эвклида. Но есть другая сторона в этом деле. Разумеется, достойно сожаления, что, задержавшись в деревне, он с молодых лет вынужден завидовать более удачливым в образовании; но также возможно, что здесь не ошибка судьбы, а ее умышленное благодеяние, когда ум предоставлен произволу его обладателя и, если можно так выразиться, обречен на своеобразие и новизну.