Россия солдатская - Василий Алексеев

В теплушке было смятение, у санитара дрожали губы. Ему уже обещали пять суток карцера за самовольную отлучку одного из раненых. Не вернись Григорий, санитара отправили бы на фронт. Григорию все на свете безразлично; он устал, рукав шинели пропитался свежей кровью: выходя Григорий неосторожно ударился о дверь будки автомата.

Григорий лег на нары и закрыл глаза. Через четверть часа он привстал: ему стало страшно, что Леночку не пустят или она его не найдет. Санитар сидел на табурете против двери. Через полуоткрытую дверь были видны крупные хлопья снега. Григорий сел на нарах и посмотрел на санитара: маленькое обветренное лицо партийца было сурово и враждебно. На верхних нарах слышался храп дальневосточников. Может быть, комиссар отомстит мне за напоминание об украденном обеде! Григорием начало овладевать беспокойство. Чего доброго докопаются до моего прошлого… едва ли! Я рядовой, ранен на передовой. Григорий пощупал здоровой рукой карман и, убедившись, что справка с пункта первой помощи цела, успокоился. Потом он свернул левой рукой козью ножку, закурил и стал соображать, почему в отношении раненых введены такие строгости. Наверное боятся, что мы расскажем родственникам о положении на фронте, а они нам о положении в тылу. Очевидно, в Москве голод. Григорий встал и посмотрел в дверь через плечо санитара. Санитар молча отстранил его. Григорий опять сел на нары. Санитару стало стыдно и он отвернулся.

— Не бойся, — сказал Григорий примирительно, — я не убегу. Я ходил звонить по телефону сестре, наверное, сейчас приедет на вокзал.

Санитар ничего не ответил, голова его повернулась в другую сторону и опустилась ниже. Потом он высунулся в щель и стал смотреть по направлению вокзала. Григорий сидел, не двигаясь. Вдруг санитар обернулся и, не глядя Григорию в глаза, быстро сказал:

— Посмотри, вон там идет комиссар и какая-то женщина. Не сестра ли?

Григорий бросился к двери и в узком проходе между двумя рядами красных вагонов увидел Леночку в шубке и платке между двумя военными. Один из них был комиссар, другой широкоплечий, высокий красноармеец в новой шинели и шапке. Григорий спрыгнул на землю, едва не упал и, чтобы сохранить равновесие, прислонился плечом к вагону. В этот момент Леночка, красноармеец и комиссар поровнялись с ним.

— Мы его сейчас отыщем, — сказал комиссар очень любезным тоном.

— Леночка! — прошептал Григорий.

Леночка посмотрела на него и узнала. Подбородок у нее запрыгал, глаза наполнились слезами.

— Не прижимайся так ко мне, — сказал Григорий тихо, отстраняя от себя сестру, — я очень обовшивел.

Леночка поцеловала Григория и испуганно посмотрела ему в лицо.

— Ты знаешь, я тебя сразу не узнала. Ты ранен в руку? Сильно? — подбородок Леночки продолжал дрожать.

Григорию было досадно, что такая чувствительная сцена разыгрывается на глазах у комиссара, он обернулся к нему и сухо спросил:

— Могу я, товарищ комиссар, пойти на вокзал и поговорить с сестрой?

— Пожалуйста, пожалуйста, — дружески улыбнулся комиссар.

Мерзавец! — подумал Григорий и, повернувшись к комиссару спиной, взял Леночку за руку и потянул в сторону вокзала.

Высокий солдат, пришедший с комиссаром, оказался старшиной эвакуационного пункта Курского вокзала. Он пошел за Григорием и Леночкой, попыхивая махорочным дымом и добродушно щурясь.

— Можно нам где-нибудь посидеть и поговорить? — обратилась к нему Леночка, постепенно приходя в себя.

— Можно, — лицо старшины стало многозначительным. — А вы домой брата не хотели бы взять?

— Конечно! — обрадовалась Леночка.

— А как это можно сделать? — насторожился Григорий.

— Очень просто. Документ с пункта первой помощи у вас с собой?

— С собой.

— Тогда все в порядке. У нас столько эшелонов прибывает, что списки все перепутаны. Врачи люди хорошие, прицепляться зря не станут. Поезжайте вы домой, а дня через два приходите: я устрою вам направление в любой госпиталь.

— Ну как же? — Григорий нерешительно посмотрел на Леночку.

— Конечно, поедем! — не задумываясь кивнула Леночка.

Нерешительность Григория объяснялась тем, что он был уверен, что Леночке будет трудно его прокормить даже и два дня. Леночка же об этом совсем не думала и поэтому ухватилась за возможность взять раненого брата домой. Почувствовав нерешительность в тоне Григория, она подозрительно посмотрела на шины, высовывающиеся из рукава шинели и спросила:

— Тебе, может быть, нужна немедленная перевязка или операция?

— Ничего, — попытался улыбнуться Григорий, — дня два подожду.

На вокзальной площади, когда шли к трамваю, Григорием овладел страх. Старшина мог наврать, есть у Леночки нечего, мне, действительно, может стать худо без немедленной перевязки.

Леночка шла рядом, старалась поддержать Григория под здоровую руку, по ее лицу, не переставая, катились слезы. Григорий почувствовал, что и ему становится трудно сдержать рыдания и рассердился сам не себя.

Нет ничего хуже этих чувствительных сцен! — думал он с озлоблением, — лучше вытерпеть все тяжелое сразу… даже погибнуть, чем возвращаться, когда Катя неизвестно где, Леночка совсем замучена, а сам я должен лечиться и начинать все военные испытания заново. И зачем я согласился ехать к Леночке? Ей уже пора на службу…

Леночка чувствовала всем существом, что Григорий несчастлив и думала, что это происходит главным образом из-за Кати, в чем, конечно, и не ошибалась. Кроме того, она была подавлена видом Григория: не даром она сразу не узнала в солдате с провалившимися глазами и выдающимися Костями скул своего брата. Особенно поразила ее седина на давно небритых щеках Григория.

Так прошли молча брат и сестра по широкой площади, сели на трамвай, приехали и очутились в нетопленной квартире. Дорогой Леночка успела только расспросить о подробностях ранения, а Григорий, все время боявшийся, что сестру отдадут под суд в случае опоздания на службу, узнал, что закон 1940 года об опозданиях не отменен, но фактически перестал применяться и поэтому Леночка не боится опоздать.

Войдя в переднюю и убедившись, что все жильцы на работе и квартира пуста, Григорий попросил у Леночки бутылку керосина, снял всю фронтовую одежду, дрожа от холода вымазался керосином и пошел в ванну отмываться. Мыться пришлось водой, нагретой на примусе в той же ванне, отчего воздух немного согрелся. Не переставая плакать, Леночка свернула обовшивленные вещи в шинель и вынесла в дровяной сарай. Кое-как вымывшись и окончательно замерзнув, Григорий надел отцовскую шубу, оказавшуюся в Леночкином сундуке, и только после этого разрешил себе войти в комнату сестры и лечь. Как он и предполагал, есть у Леночки было почти нечего, Правда, она раздобыла где-то сахару и кусок селедки, но было видно, что это всё, что есть в доме.

— Иди теперь на работу, — мрачно сказал Григорий, — а я посплю. Вечером надо сообразить, в каком госпитале сумеем найти знакомых врачей. Надо задержаться подольше в Москве, а ты со службы сообщи, что я здесь.

На другой день Григорий в фронтовой военной форме подходил к одному из московских госпиталей. Леночка поддерживала его и снова плакала. Шли молча. Григорию было мучительно вспоминать обо всем виденном за эти сутки: голод, холод, горе и только. Вечером приходила Оля, жена Павла Истомина. Павел опять, как после лагеря, опередил Григория. Тогда Павел сумел пробраться в Москву, а Григорий застрял на строительстве под столицей. Теперь Павел, по всем данным, был уже у немцев, а Григорий вернулся раненый и должен был начинать все мучения заново. Оля глотала слезы, когда рассказывала о бегстве Павла, о том, с каким трудом он пробрался через Москву в Истру, и спрятался на даче у случайного знакомого. Истра была взята немцами и отбита красными. След Павла исчез. Вырвался-таки! — думал Григорий с завистью. Оля принесла Григорию маленький кусочек масла и фунт хлеба и по тому, как Леночка приняла этот подарок, Григорий понял, что Оля отдала последнее.

После ухода Оли брат и сестра легли спать подавленные. Ночь эту Григорий перенес мучительно.

Штукатурка в углу облупилась, по потолку змеились черные трещины, поверх трещин расползалось пятно, похожее на кровоподтек. От синей лампочки вся комната казалась окутанной густым лилово-мертвенным туманом, напоминавшим свет луны. Неприятнее всего были черные трещины. Григорию иногда казалось, что они охватывают и давят его мозг стальной паутиной, а концы их впиваются в раненую руку. Это из-за нее Григорий не спал и был в полузабытьи. Боль приходила волнами, пульсировала в такт ударам сердца и все время нарастала — медленно, медленно выползала из лиловой полутемноты и росла. Ночью во время бессонницы часто чувствуешь себя больным… все это не так страшно… а заражение крови?

Леночка на полу стонала и что-то невнятно бормотала. Наверное мерзнет — отдала мне все одеяла… Я ее успокоил, что с рукой у меня все в порядке. А если вши из-под гипса расползутся по дивану, как она их потом выведет? Зачем я к ней приехал, только одно мученье! Да, я твердо решил не думать, не ослаблять себя. Вон та большая черная трещина пересекается с другой меньшей, а мозг тоже состоит из извилин и может треснуть! Трещины черные, как пропасти, в них не надо заглядывать, не надо думать. Я не Гамлет, я должен действовать, я уже давно все продумал и решил. Не моя вина, что судьба опять отбросила меня от цели. Я открыл калитку и вошел, я думал, она посмотрит в окно, почувствует, что я вернулся. Я стучал в дверь и надежды было всё меньше и меньше. Я тогда тоже не хотел думать, но ждать было трудно, очень трудно и я стучал сильнее и сильнее, А открыла хозяйка.,, потом я опять не думал, только слушал. А лицо у старухи было в морщинах, в черных трещинах, как этот потолок, в маленьких глазках я видел страх. Пропала! Арестовали! Хозяйка боялась, что придут немцы и я смогу мстить… Самое страшное, это пустая комната; комната без человека похожа на труп. Я никогда не думал, что так ее люблю. На канале было полурабство-полусвобода, мы привыкли понимать друг друга. Она с молодых лет ничего другого не видела: отец отсидел десять лет, освободился и не мог нигде работать, кроме канала.