Россия солдатская - Василий Алексеев

— Так ведь вас после обеда дальше отправят! — искренне удивилась сестра, выслушав Григория. — Привезут в настоящий госпиталь — там и лечить будут.

— Куда отправят? — оживился Григорий.

Сестра подозрительно посмотрела на него и ответила:

— Приедете, узнаете, а я ничего сказать не могу: сама не знаю.

Лицо у сестры было такое, что на Григория опять повеяло призраком слежки.

Через полчаса доктор все-таки пришел и осмотрел Мишу. Температура у него за это время еще поднялась и начался настоящий бред. Врач молча ушел, а через несколько минут пришли два санитара с носилками и унесли Мишу. Григорий даже не смог проститься с мальчуганом: Миша не пришел в сознание.

Погрузка в эшелон началась ровно в двенадцать часов дня перед самым обедом. На станцию раненые добирались сами пешком и на трамвае. Когда Григорий вышел на улицу, то оказалось, что трамваи остановились. Григорий пошел пешком и, только подойдя к вокзалу понял в чем дело: над городом кружился немецкий аэроплан. Прямо против главного здания вокзала пылал какой-то состав. Клубы черного дыма поднимались прямым, ровным столбом в морозное небо. Очевидно, в городе была объявлена тревога, а администрация госпиталя послала раненых на вокзал, подвергшийся бомбардировке. К счастью, аэроплан вскоре улетел. Григорий следом за другими ранеными вошел в здание вокзала и увидел толпу в серых шинелях. Санитарный поезд не принимал раненых из-за тревоги. На вокзале оказалось много каких-то женщин, детей и стариков. Григорий не мог расспрашивать их из-за слабости и боли в руке.

Началась погрузка. Григорий увидел снова деревянные нары и сердце его сжалось. Он не был уверен, выдержит ли еще один переезд в таких условиях. Забитый санитар помог влезть в вагон и лечь на нары. Раненых было меньше, чем в первом эшелоне, Очевидно, не один Миша остался в Туле.

Рядом с Григорием лежало человек пять легко раненых красноармейцев, прошедших обучение на Дальнем Востоке и потому считавших себя дальневосточниками. Грубые, крепкие дальневосточники достали колоду карт и, сев в кружок, стали играть на махорку, деньги и кусок сахара. Посыпалась кощунственная ругань. Григорий вгляделся в парней. В Гороховце, несмотря на ужасный вид мобилизованных, такой брани не было слышно. Ею козыряли командиры, редко в лагере и часто во время боя. Подростки, вроде Миши, и те, которые были слабее и хуже Миши, но все- таки попали в армию из дома, быстро распускались, но и быстро приобретали вполне приличный вид. У этих же представителей особой дальневосточной армии была повадка, напоминавшая повадку уголовников.

Эшелон стоял и стоял. Прошло не менее двух часов. Несмотря на это, никто не собирался кормить раненых.

— Как с обедом? — спросил Григорий санитара, возившегося около печки.

— Не знаю, — ответил санитар равнодушно. — Разве вас не накормили перед посадкой?

— Накормили! Ни черта не накормили! — повернулся от карт один из дальневосточников, — нечего тут рассаживаться, сбегай узнай как с обедом.

Санитар ушел. Через четверть часа он вернулся и сказал, что эшелон скоро пойдет и никакого обеда не будет.

— А концентраты, полагающиеся на обед кто-то сэкономит в свою пользу, — не выдержал Григорий.

— Ведь есть вагон-кухня, на станции я видел кипяток. Развести и сварить концентраты можно за двадцать минут.

— Воры, крысы тыловые! — загорланили дальневосточники, — зови сюда комиссара.

— Я могу, — с иронией в голосе сказал санитар. — Позвать? — серенькая юркая фигурка задержалась у двери вагона.

— Зови, зови скорее, — заревели хором дальневосточники.

Ну, если они, действительно, похожи на урок, с радостью подумал Григорий, — то комиссару придется жарко! Раненых так легко в концлагерь не пошлешь.

Горлопаны спрятали карты и уселись на нарах, готовясь к столкновению с хозяином эшелона.

— Кто тут недоволен? — раздался спокойный властный голос.

К вагону подошел высокий подтянутый офицер лет тридцати пяти, очень похожий на чекиста.

— Я спрашиваю, кто тут и чем недоволен?

У военного — сухое лицо и сверлящие глаза, в голосе явная угроза. Сейчас возьмет на заметку и в чем-нибудь обвинит, может быть, пришьет антисоветскую агитацию. Григорий оглянулся: дальневосточники притихли, как побитые собаки. Ни тени разудалого нахальства. Григорию стало противно. Если урки затевали в концлагере «бузу», то с ними бывало не так легко справиться.

— Мы хотим есть, товарищ комиссар, в госпитале нам не дали обеда, а в эшелоне мы вот уже скоро три часа и еще ничего не ели.

Григорий не мог не заговорить, слишком раздражало его явное пренебрежение в тоне комиссара.

— Так это ты тут разводил агитацию?

— Не агитацию, а просил санитара спросить, дадут ли нам обед.

Комиссар настолько привык к слепому повиновению, что не нашелся, что ответить на такое простое возражение, повернулся и пошел от вагона, сопровождаемый испуганным санитаром.

Несмотря на вызов комиссара эшелона, обед раненым так и не дали. Получили они только ужин. Правда, и выступление Григория не имело никаких плохих последствий.

Ночью Григорий спал плохо. Тряска опять вызвала кровотечение и он серьезно начинал бояться заражения крови. Чтобы как-нибудь облегчить боль в руке, Григорий сел около печки и полночи провел в разговорах с санитаром. Санитар оказался не санитаром, а мелким партийцем, работником какого-то склада, устроившимся в санитарный поезд по блату. Рассказывал он о себе очень неохотно и было видно, что больше всего партиец боится фронта. После осторожных расспросов Григорий все-таки узнал, что поезд идет в Москву и раненые будут сданы на эвакуационный пункт на Курском вокзале, а оттуда попадут на три-четыре дня в один из московских госпиталей. В московских госпиталях, по словам санитара, раненых мыли, вскрывали гипсовые повязки, тщательно осматривали и оперировали. После нескольких дней такой обработки всех отправляли дальше и тыл в импровизированные госпиталя до выздоровления. Слушая рассказ санитара, Григорий составил план действия.

Поезд подошел к Москве около шести часов утра и стал на запасных путях. Санитар отворил дверь и вышел, предупредив тех раненых, которые не спали, что расходиться запрещено и надо ждать команды, по которой начнется планомерная выгрузка. Как только санитар ушел, Григорий выскользнул вслед за ним и пошел вдоль эшелона к вокзалу. Сердце билось: один раз вернулся из концлагеря, другой раз прорвался, когда мобилизовали, теперь чудом уцелел во фронтовой мясорубке! Голова кружилась, а в ногах чувствовалась предательская слабость. Не упасть бы! — Григорий прислонился к одному из вагонов, постоял. Стало лучше. Григорий здоровой рукой ощупал карман гимнастерки: справка пункта первой помощи была на месте. Григорий пошел дальше. В предрассветном тумане навстречу попадались какие-то фигуры в шинелях и в железнодорожной форме. Никто не остановил Григория. Вот и платформа. Григорий ощупал в кармане мелкие деньги. Слава Богу есть, не надо ни к кому обращаться! Зал ожидания заставлен носилками с ранеными. Григорий прошел с трудом к выходу. Вот она будка телефона-автомата! Работают ли автоматы? Работают. Длинные успокаивающие гудки соединения, незнакомый голос, хриплый и тусклый.

— Попросите гражданку Сапожникову.

А вдруг и ее арестовали как Катю? А, может быть, Катю выпустили и… — голова закружилась, проклятая рука заныла.

— Сейчас, — сказал хриплый голос.

Значит Леночка дома, а о Кате не надо и думать… ее не может… Леночка? Какая я баба и почему у меня глаза мокрые…

— Леночка, это ты?

Леночка сразу узнала, сразу поняла.

— Какая бестолковщина… если мы будем всхлипывать с обеих концов телефона… Да, я ранен… Легко… С Курского вокзала… От Кати?… Нет ничего? Перестань плакать и слушай. Запомни номер эшелона и номер вагона. Приезжай, если можешь, немедленно. Можешь? Да, все в порядке. Я ранен в руку… легко.

Леночка плакала и бормотала что-то невнятное.

— Не реви! Возьми карандаш и запиши, а то перепутаешь, — рассердился Григорий. — От Кати ничего, — пронеслось в мозгу. Григорий повесил трубку.

Собственные вопросы, ответы Леночки, мысли и образы вдруг нахлынувшие на Григория слились в один стремительный вихрь. Григорий прижал лоб к холодному стеклу телефонной будки. Фронт, солнце, лицо татарина-пулеметчика и за всем этим черные круги с радужными ободками… Надо вернуться в вагон, а то Леночка меня не найдет…

Идти обратно было гораздо труднее. Может быть, действительно под гипсом началась гангрена? Эшелону не было конца. Тот ли это эшелон? Ведь весь вокзал забит эшелонами с ранеными? Григорий шел и шел.

В теплушке было смятение, у санитара дрожали губы. Ему уже обещали пять суток карцера за самовольную отлучку одного из раненых. Не вернись Григорий, санитара отправили бы на фронт. Григорию все на свете безразлично; он устал, рукав шинели пропитался свежей кровью: выходя Григорий неосторожно ударился о дверь будки автомата.