Выбери меня - Юлия Волкова

«А что ж ты про приданое не спрашиваешь? — немного помолчав, удивленно спросил Захаров. — Или совсем не интересно?»

Чуткий презрительно усмехнулся. Известно, какое в советской деревне приданое. Пара пуховых подушек, десяток облигаций, а если сильно повезет — набор ложек серебряных. Ну, может, еще отрез крепдешиновый…

«Миллион, — тихо сказал бухгалтер. — Наличными. Могу в золото перевести, если бумажки не устраивают. Но, на мой взгляд, бумажки надежнее».

Чуткому показалось, что он ослышался. Поэтому он вежливо переспросил:

— Миллион? Миллион чего?

— Рублей, конечно, советских, — нахмурился Захаров. — По мне, так это самая твердая валюта. Вон посмотри, ихний доллар как скачет. Пролететь можно. Да и не купишь у нас почти ничего на доллары. Я настоящие деньги предпочитаю. А ты?

Чуткий ответил не сразу, потому что снова дара речи лишился — теперь уже надолго. Ведь миллион советских рублей в восьмидесятые годы — это были не просто большие деньги. А о-очень большие деньги…

«Ты меня осуждаешь? — с грустью спрашивал Чуткий у Северины. — Возможно, более твердый человек и устоял бы. А я вот не смог. Знаешь, какие дела благодаря этому капиталу закрутились? И еще закрутятся».

«Я тебя не осуждаю, — отвечала она. — Но меня восхищают эти люди. Миллиона не пожалели, чтобы принца дочери купить!»

Чуткий вздыхал и морщился в ответ на эти слова. Он не рассказал Северине, как долго после свадьбы боялся заводить интрижки. Как боялся чем-нибудь обидеть свою Клару. Сделать что-нибудь, что может испортить ей настроение. Потому что человек, запросто выкладывающий миллион в приданное своей дочери, случись что, шутить не станет. В карельской глуши бухгалтер Захаров был особой могущественной. Да и по меркам столичным человеком немаленьким. А то, что жил не в столице, так, значит, таково было его желание.

Они с Севериной все же оказались в одной постели потому, что Чуткий уже не боялся. Бояться стало некого — родители Клары скоропостижно скончались в своем леспромхозе при невыясненных обстоятельствах. Местный врач зафиксировал у обоих внезапную закупорку сердечного клапана. Но так бывает только в сказках — чтобы любящие супруги умерли в один день. Причина, конечно, была, ребенку понятно. Но кто будет ее отыскивать в такой глухомани?

«Теперь ты разведешься?» — с робкой надеждой спрашивала Бурковская, лаская его широкую волосатую грудь. «Не все так просто, Севушка. Может быть, позже», — вздыхая, отвечал Чуткий. Но проще не стало ни через десять лет, ни через пятнадцать. Северина была вынуждена довольствоваться хроническим состоянием «любовницы без дальнейших перспектив». Но ее любовь к нему от этого не стала меньше. Да и он, как ей казалось, тоже любил ее.

Правда, в чем-то их отношения изменились. Если раньше Чуткий внимательно прислушивался к деловым советам Северины, то теперь он от них отмахивался. Теперь он сам решал, в каких СМИ ему показываться, что говорить «электорату» и какие галстуки носить, чтобы этому самому «электорату» нравиться. Ей казалось, что он совершал на этом поприще много ошибок. Когда Чуткий предложил ей работать с ним на выборах в Думу, она решила, что он снова признал ее компетентность, и была счастлива почти так же, как в тот вечер, когда он впервые расстегнул пуговицы у нее на блузке.

…Тем временем Чуткий полез в дискуссию с какими-то беспризорниками. «Ну зачем это? — с досадой думала Бурковская. — Цыкнул бы на них, и все. А он разговоры разговаривает. Демократично, конечно, но у всякой демократичности есть предел. Если политик начинает, например, под балалайку плясать, многих от этого коробит».

Мальчишки освистали Чуткого за какой-то пассаж по поводу роста благосостояния, и Северина возмутилась: «Режиссер мог бы и выставить их за такое свинство. Наверняка из такой же шпаны вырос!» А сам кандидат воспринял свист как оскорбление своей партии.

— Вы глупые несмышленыши! — воскликнул он и даже встал с места. — Вы не слышите, что вам говорят! Неужели вам не понятно: если вы сами не возьмете свою судьбу в руки, она возьмет вас за жабры! Вы обвиняете в своем убожестве меня, господина Полуянова, весь мир вокруг, но только не себя самих. А за что судьба должна быть к вам благосклонна? За то, что вы не хотите учиться, не хотите работать? Вам легче сидеть по подвалам и нюхать клей. Я тоже не наследным принцем родился. Но я знал: если не буду карабкаться к свету, то так и останусь ничтожным червяком. Которого сожрет, не заметив, какая-нибудь хищная рыба. Вы думаете, что у вас ничего не получится, потому что не уважаете себя. Это просто противно! Вы же не убогие, у вас руки-ноги целые! Наша партия не собирается помогать убогим. Она собирается помогать сильным. Тем, кто себя уважает. Сила России — в сильных людях!

— А если мышечной массы не хватит? — выкрикнул один из мальчишек.

— Так наращивай свою мышечную массу! — тем же тоном отпарировал Чуткий. — Она сама по себе не появится.

Пацаны притихли, не ожидая такого напора, а остальной зал зашумел, распределяясь по идеологическим баррикадам. Конечно, сильная Россия — это хорошо. Но русские испокон веку славились жалостью к убогим, к тем, у кого не хватает «мышечной массы». Камера выхватывала возбужденные лица, ассистентки по распоряжению режиссера подсовывали микрофон то одному, то другому зрителю. «Саньки» заскучали. Кому может быть интересна демагогия по поводу будущего России и ее силы? Да и вообще, разве эти мальчишки виноваты, что их приучили жить так, как они живут? Вон они снова дурака валяют, кидаются чем-то. Почему Сташевский не потребует их вывести? Для колоритности кадра они ему нужны, что ли?..

— Посмотри. — Лапшин тихонько тронул Сашу локтем. — С чем это они там возятся?

Она присмотрелась. Два пацана изо всех сил тянули к себе что-то мохнатое, а пироговский юный сыщик Валька Первушкин не отдавал. Инцидент грозил перерасти в настоящую драку.

— Это же парик той женщины! — вдруг воскликнула Саша на весь павильон. — Андрей!..

Мелешко подскочил, как ужаленный и помчался в сектор, где сидели пацаны. Народ заволновался, кто-то завизжал… Сташевский прикинул, что материала уже достаточно, и остановил съемку.

20. Кто ты?

— Да, — трагическим тоном произнес майор Мелешко, вертя измочаленный парик, который кому-то представлялся «гнездом», а кому-то — «кикой» и «Эйфелевой башней». — Теперь ни одна собака след не возьмет. Я это даже своим носом чую. Подвалом пахнет и клеем «Момент». Первушкин, ты где его нашел?

— Это не я нашел, — хмуро пробормотал Валька. — Это другие. А когда я увидел, сразу понял, что это прическа той тетки. И решил забрать. На всякий случай.

— А где эти «другие» парик нашли? — печально вздохнул Мелешко.

— В мужском туалете, — ответил Первушкин.

— Зачем ты вообще приволок на передачу этих оборвышей?! — внезапно рассердился Андрей.

— Я их не приводил. Нас ассистентки затащили. Мы с пацанами спокойно стояли на улице, мне у них кое-что выяснить надо было, — с обидой пояснил юный сыщик. — А что — нельзя было? Прикольно же на свой фейс в ящике посмотреть.

— Сыщику нельзя светить свой фейс в ящике, — назидательно проговорил Мелешко.

— Значит, вам тоже нельзя, — ухмыльнулся Первушкин.

— Учись разговаривать со старшими! — возмутился майор. И задумчиво добавил: — Может быть, все-таки вызвать собаку?

Саша Барсукова рассмеялась.

— Никогда не слышала, чтобы свидетеля с собаками разыскивали. Что-то новенькое в оперативно-разыскной практике.

— Веселишься? — искренне огорчился Андрей.

— Да, куда как весело! — воскликнула она, оглядывая пустые ряды кресел павильона. — Можно сказать, ты нам съемку сорвал. После такого бедлама теперь не только свидетелей — зрителей придется с собаками разыскивать. Да и спонсоров тоже. По-моему, Полуянов с Чутким ушли злые, как черти.

— Да и бог-то с ними! — хмыкнул Андрей. — Другие придут. Мало, что ли, желающих! Мы как — «крупняк» смотреть будем? Или он еще не готов?

— Все на пленке, Андрей, — устало проговорила Саша. — Пойдем в монтажку, полюбуемся…

— А мне с вами можно? — встрепенулся Первушкин.

— Не заработал, — строго сказал Мелешко.

— Да ладно тебе, Андрей, — вздохнула телеведущая. — Пусть парень расширяет кругозор, наверное, он еще никогда на телестудии не был.

— Не был, — радостно подтвердил Первушкин.

Они сидели в монтажке второй час и рассматривали кадры бесследно исчезнувшей дамочки, в том числе и кадры «скрытой съемки Сташевского» — в своем роде ноу-хау. При таком роде съемки не требуется устанавливать и маскировать дополнительные камеры — просто несколько камер изображаются не работающими. Перед съемкой зрителей предупреждают, что работают только те аппараты, над объективами которых загорается красный огонек. Перед такими камерами неподготовленный народ начинает вести себя неестественно: смущается, бледнеет, краснеет. Понятно, что проку от этого мало. Вот Сташевский и придумал на некоторых камерах избавиться от красных огоньков. В студии работают все камеры, а народ думает, что только некоторые. Поэтому ведет себя перед «неработающими» камерами гораздо естественнее. Техники, выслушав пожелание режиссера, схватились за головы и объяснили, что придется напрочь перемонтировать аппаратуру. А это вам не стены перекрасить в павильоне. Услышав слово «перекрасить», Сташевский ухмыльнулся и приказал просто заклеить «глазки» плотным слоем черной изоленты. Техники подивились такому изящному и почти бесплатному техническому решению, где-то даже оскорбились варварству дилетанта, но распоряжение выполнили. А Сташевский после этого получил возможность ловить дивные моменты зрительской естественности. Правда, потом ему кто-то сказал, что в Америке давно выпускают камеры без «глазков» — специально для ток- и реалити-шоу. И стоят они дороже, нежели камеры с «глазками». Но Данила все равно гордился, ведь изоленту он изобрел сам, без подсказки какого-нибудь американского гения.