Учебник рисования - Максим Кантор

Так цивилизация стала жертвой своей собственной хитромудрой стратегии, попала в собственную ловушку.

Обласканный прессой убийца, которому цивилизованные дурни разрешают убивать и грабить ради эфемерного представления о свободе, ради того, чтобы иметь возможность отождествлять свою государственную идеологию со свободой, — он ничем не отличается от художника-авангардиста, обласканного прессой хама, которому разрешается делать глупости и гадости ради этой же эфемерной свободы. Оба — и бандит, и творец — самовыражаются. И цивилизованные репортеры и критики вместо того, чтобы сказать подонкам, что свободы в их дурацком понимании — не существует, аплодируют отважным акциям.

И присматриваются к взрывам, сфотографированным на газетной полосе: что хотел сказать этим столбом дыма правозащитник? Так и в музеях, глядя на неотличимые друг от друга квадратики, задается зритель вопросом: а что хотел сказать художник? Анонимность, заложенная в природе авангардного творчества, позволяет манипулировать как взрывами, так и квадратиками: в зависимости от того, кто подпишется под содеянным, знак приобретает иной характер. Ах, значит, этот квадратик нарисовал Малевич, а не Мондриан? Совсем другое дело! Ах, этот взрыв, стало быть, взяли на себя арабы? И глядели на газетные полосы, и ждали: кто же возьмет на себя новое смертоубийство? Фундаменталисты? Национальные освободители? Кто нынче самовыражается?

Однажды цивилизация вдруг спохватывается: не много ли самовыражения развелось? Раньше пропорция соблюдалось — а теперь зашкалило. Не много ли воли ублюдкам дадено? Ради разумных целей, понятно, но все выгоды от дерзостных перформансов получают Балабос и его друзья — а нам что досталось? И обвиняет цивилизация свободолюбивых ублюдков, — так наркоман обвиняет свой шприц, который своевольно вкалывает ему героин.

— Попрошу внимания! — Мучнистое лицо Тушинского налилось новой мыслью, набрякли мешки под глазами, лидер изготовился сказать спич.

Однако собрание не сумело познакомиться с новым предложением лидера Партии прорыва.

Казалось, что чаяния людей с Малой Бронной улицы сбылись, видения их стали явью — вот волшебным образом распахнулись двери гостиной, и вошли селяне из аулов, спустились бородатые люди с горных круч, несут они автоматы и стингеры, гранаты и пулеметы, улыбаются и говорят: здравствуйте, милые обитатели Малой Бронной улицы, мы к вам! Заждались, небось? Ну, вот мы и пришли!

Однако подобно тому, как не обрадуется зритель в музее, если авангардист станет испражняться не на сцене, а непосредственно зрителю в лицо — так же не обрадовались либеральные гости, когда толпа вооруженных людей — которым они сочувствовали всей душой! — вломилась в комнату.

Как попали они сюда? Некоторым из гостей впоследствии стало казаться, будто Марианна Герилья, черная старуха, скользнула змеей в прихожую и там возилась с засовами, гремела дверной цепочкой. Так ли это? — сказать теперь затруднительно.

Вооруженные люди вошли в помещение все разом — и в комнате стало душно, темно и страшно. Запахло потом. Отчего-то и мочой тоже, хотя вроде бы никто от страха не обмочился. Один из бойцов поднял ногу в тяжелом армейском ботинке и дал пинка Розе Кранц, причем сказал так:

— Толстожопая пилять! Подвинься, да?

Бойцы расположились по периметру гостиной, причем некоторые из них направили автоматы на гостей.

Драматический эффект их появления был несколько смазан нелепым поступком отца Павлинова. Протоиерей, откушав пирога (причем съел он как те три порции, что положила ему хозяйка, так и две порции своих нерасторопных соседей по столу), задремал и проспал дискуссию о свободе. Спал отец Николай, сложив полные белые руки на животе и слегка прикрыв веки, так что могло показаться, будто он прислушивается к прениям. Пробудился отец Николай от шума и, увидев горцев в папахах, оживился.

— Как, Алина, — воскликнул он, обращаясь к хозяйке дома, — вы нас кавказской кухней решили потчевать? Любопытно: начали мы со сладкого, не так ли? Откуда эти молодцы, дайте угадаю. «Тифлис» на Остоженке? Или «Колхида»? Что, будете прямо здесь, на открытом огне, шашлык жарить? Умоляю, не надо свинины! Баранина — в ней суть! Послушайте, молодой человек, а соус ткемали есть?

Человек, ошибочно принятый за официанта, ударил протоиерея прикладом в живот, и Павлинов замолчал. Он удивленно смотрел на официанта, не понимая, отчего шашлыкам предшествует столь необычная пантомима.

— Господа горцы! — воскликнула Голда Стерн; вентиль свободолюбия был открыт в ней на полную мощность и огонь горел ярко. — Рада приветствовать вас, паладины свободы!

Голда не раз писала в своих либеральных колонках, что буде случится такое и вдруг столкнется она на горной тропе с отрядом партизан, и выйдет ей навстречу живодер-свободолюбец, борец за горные права, — случись такое, так не за оружием потянется ее рука, но за магнитофоном: взять интервью у свободолюбца. Я, писала в своих колонках Голда Стерн, предвижу упреки: мол, как можно брать интервью у бандитов? Спешу уверить читателя, что журналист стоит выше политической конъюнктуры и грязной политтехнологии. Правда — вот наша цель.

Поскольку на горных тропах Голда Стерн замечена не была, то паладины свободы сами пришли на интервью в Москву, причем (враги политической конъюнктуры) они не старались произвести на журналистку положительное впечатление.

— Ах ты, пилять, — сказал командир паладинов, адресуясь лично к Голде Стерн, — ты пиросьтитутка позорная! Зарежу тебя! Убью, застрелю! — И он приставил дуло автомата к носу правозащитницы.

— Стоп, — прикрикнул на бандитов Балабос, — мы так не договаривались! Я вам отстегнул в прошлом месяце!

Дуло автомата взглянуло на него, и банкир замолчал.

Вооруженные люди были в черных колпаках с прорезями для глаз, из- под колпаков торчали потные бороды.

— Кто главный? — спросил старший паладин. — С кем говорить буду?

Собрание пленников пришло в замешательство: с одной стороны, в обществе равных, в демократической стране, все присутствующие, безусловно, равны в правах. Однако налицо были два лидера либеральной России — Тушинский и Кротов — и, хотя дискуссия и не выявила еще меж них победителя, каждый имел основания считать себя главным. Не исключено, что один из них — будущий президент нашей свободной страны; для чего мельчить его роль? Куда уж главнее? К тому же присутствовали в зале и люди состоятельные — Балабос и Щукин. Они вполне могли посчитать себя ответственными за ситуацию, привыкли разбирать серьезные вопросы. Ведь решали же они ежедневно судьбу бюджета страны — могли бы и сегодняшний случай разрешить. Немаловажно и то обстоятельство, что Михаил Зиновьевич Дупель, хоть лично и не присутствовал, был фигурой такого масштаба, что влияние свое распространял далеко — скажем, через доверенное лицо, Розу Кранц. Как комиссар партии, могла и она проявить активность. И нельзя упускать из виду то обстоятельство, что правозащитница Голда Стерн связана с влиятельными гражданами мира — конгрессы, кворумы, конференции прогрессивного человечества, это вам не пустяк! За ней, может, Организация Объединенных Наций стоит, вам мало? В конце концов, имелся и хозяин квартиры, Иван Михайлович Луговой, и если придерживаться территориального принципа, то главным был он. Присутствовал и спикер парламента, третье лицо в государстве, как ни крути. Министр культуры, возможно, и не обязан по роду занятий спорить с бандитами — но все же он министр! Словом, главных в комнате хватало — даже и не сразу сообразишь, кто главнее. Но никто не сказал ни слова.

Паладин свободы повторил вопрос. И опять никто ничего не сказал.

И вой, надрывный волчий вой, огласил вдруг комнату.

Черная старуха вошла в круг бандитов, ничем не отличаясь от них — ни повадкой, ни обликом — и завыла. Она стояла в центре гостиной, сжав сухие кулаки, и выла. Из плоской ее груди выходил дикий монотонный вой: УУУУ!

— Ножом бей, — выла она, — ножом! УУУУ! Ножом! Вот этот у них главный! И этот! И вон тот — денежный мешок! Бей его! УУУУ! Пырни его! В живот бей!

— Этот, значит? Или тот?

— Товарищи, — сказал бандитам Соломон Моисеевич, — мы искренне сочувствуем вашей борьбе. Да, кхе-кхм. Сочувствуем и восхищаемся вами.

— Не скажешь, дед, кто здесь главный, — тебя первого зарежем.

— Главный? — Рихтер не понял вопрос. — Какой главный?

— Что, нет главного? Всех будем резать?

Пленники оторопели. Нехорошо стало в гостиной на Малой Бронной улице, невесело.

В это самое время Зоя Тарасовна выговаривала супругу своему Сергею Ильичу Татарникову упреки и ламентации. Семью Татарниковых не позвали на этот специальный вечер в квартиру Лугового, не позвали ни родителей, ни дочку их Соню. Зоя Тарасовна первую половину дня переживала молча, потом все же сказала несколько горьких слов.