Эндимион. Восход Эндимиона - Дэн Симмонс

Альбедо скептически посмотрел на него.

– Дайте мне пять минут, советник, – попросил кардинал. – Если не поможет огонь, натравите на нее своего зверя.

– Три минуты. – Альбедо отступил к Немез. Лурдзамийский попятился шагов на пять.

– Дитя! – Он снова перешел на стандартный английский. – Боюсь, тебе будет очень больно.

Он повел голографической рукой в воздухе, и из-под решетки вырвался столб синего пламени, опалившего голые ступни Энеи. Кожа запылала, обуглилась и потрескалась. В каземате запахло паленым мясом.

Энея, крича, рвалась из оков. Нижний конец железной крестовины раскалился, обжигая икры и бедра. Кожа вздулась волдырями.

Кардинал Лурдзамийский снова повел рукой, и пламя ушло под решетку; синие язычки словно притаились и сверкали как глаза голодных хищников.

– Ты испытала лишь малую боль, – вкрадчиво проговорил кардинал. – Как ни прискорбно, но при сильных ожогах боль не стихает, даже когда сгорают нервы и кожа. Говорят, это самая мучительная смерть.

Энея скрипнула зубами, удерживая крик. Кровь из разодранных щек капала на грудь… грудь, которую я ласкал и целовал… Заточенный в противоперегрузочном саркофаге в миллионах километров от нее, я вопил и неистовствовал в окружающем безмолвии.

– Телепортируйся прочь от всего этого, – ступив на решетку, посоветовал Альбедо. – Телепортируйся на корабль, который несет Рауля навстречу верной гибели, и освободи его. Телепортируйся на корабль Консула. Автохирург вылечит тебя. Ты проживешь с любимым долгие годы. Иначе тебе придется из-за своего упрямства медленно умирать в ужасных муках здесь, а Раулю из-за тебя – умирать жуткой смертью где-то далеко. Ты больше никогда не увидишь его. Никогда не услышишь его голос. Телепортируйся, Энея. Спасайся, пока не поздно. Спасай своего любимого. Через минуту этот человек сожжет твои ноги и руки, оставив только обугленные кости. Но умереть мы тебе не позволим. Я натравлю на тебя Немез, и она будет пожирать тебя. Телепортируйся, Энея. Прямо сейчас.

– Энея, – возгласил кардинал Лурдзамийский, – es igitur paratus? («Итак, ты готова?»)

– In nomine Humanitis, ergo paratus sum, – глядя кардиналу в глаза, отвечала Энея. «Во имя Человечества – готова».

Кардинал Лурдзамийский взмахнул рукой. Все горелки взревели одновременно. Пламя поглотило мою любимую и кибрида Альбедо.

Пожираемое огнем тело Энеи выгнулось в мучительной агонии.

– Нет!!! – взревел Альбедо из пламени и бросился прочь от охваченной огнем решетки. Синтетическая плоть пылала, отваливаясь от синтетических костей. Дорогой костюм горящими лохмотьями взлетел к потолку, классическое лицо оплавилось, стекая на грудь. – Нет, черт тебя подери! – Он потянулся пылающими пальцами к горлу кардинала.

Руки Альбедо прошли сквозь голограмму. Вглядываясь сквозь пламя в лицо Энеи, кардинал поднял правую руку:

– Miserecordiam Dei… in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[62]

Это были последние слова, которые она услышала. Пламя поглотило ее лицо. Волосы вспыхнули факелом. На миг все затмило ослепительно оранжевое сияние, а потом наступила тьма.

Но я чувствовал боль ее последних мгновений. И слышал ее мысли, будто крик – нет, шепот в моем сознании.

«Рауль, я люблю тебя».

А потом жар усилился, боль умножилась, ее ощущение жизни, любви и долга вознеслось над пламенем, уходя в небеса, – и Энея умерла.

Мгновение ее смерти обрушилось на меня как взрыв… образы, звуки – все исчезло. В этот миг из вселенной исчезло все, ради чего стоило жить.

Я больше не кричал. Я прекратил биться о стены и безвольно завис в невесомости, чувствуя, как опорожняется бак, как в мои жилы вливаются наркотики, как присасываются ко мне шланги, словно пиявки и черви, пожирающие еще живую плоть. Мне было наплевать.

Энея мертва.

Факельщик перешел в квантовое состояние. Очнулся я уже в Шредингеровой камере смертников.

Наплевать. Энея мертва.

32

В моей камере нет ни часов, ни календаря. Не знаю, сколько дней, недель, месяцев я пробыл за гранью безумия. Может, я провел без сна много суток. Может, проспал несколько недель. Не знаю.

Но день за днем, час за часом, минута за минутой цианид и вероятностные законы все не желали отнимать у меня жизнь, и тогда я взялся за это повествование. Я не знаю, зачем мои тюремщики снабдили меня грифельным скрайбером, стилом, принтером и микровеленом. Может, полагали, что приговоренный захочет письменно исповедаться или хоть как-то излить бессильный гнев. Может, считали подобное изложение всех своих прегрешений и бедствий, радостей и утрат дополнительным наказанием. В какой-то мере так оно и было.

Но не только. Я обрел в этом свое спасение. Я не сошел с ума, не покончил с собой в порыве отчаяния. Я уберег свои воспоминания об Энее, вытянул их из болота кошмара – и вновь увидел ее живой, исполненной радости бытия. Я возвращался в те дни, когда мы были вместе, вспоминал наше долгое странствие, думал о ее миссии и размышлял над ее вестью – такой короткой, законченной и невероятно прямолинейной, – вестью мне и всему человечеству. Фактически это спасло мне жизнь.

Только приступив к этому повествованию, я обнаружил, что теперь обладаю способностью понимания и сопереживания мыслям и действиям каждого участника нашей долгой одиссеи и проигранной битвы. Я знал, что обязан этим Энее, научившей меня языку живых и мертвых. Я по-прежнему встречался с умершими и во сне, и наяву: мама часто разговаривала со мной, я постигал муку и мудрость тех, кто еще жил, и тех, кто уже давно умер, но более всего меня занимали воспоминания и ощущения тех, чьи пути пересеклись с Энеей.

За все время ожидания смерти в «кошачьем ящике» я ни разу не слышал мыслей людей, живущих за стенами моей камеры, – видимо, виной тому была энергетическая оболочка, – зато я довольно быстро научился приглушать шум несметного числа голосов, резонирующих в Связующей Бездне, и сосредоточиваться только на воспоминаниях тех – и мертвых, и живых, – кто принял участие в истории Энеи. Вот так я и постиг в какой-то мере мысли и мотивации людей, столь от меня отличных, что их можно считать представителями иного вида: кардиналов Симона Августино Лурдзамийского и Джона Доменико Мустафы, Ленара Хойта – в инкарнации Папы Юлия и Папы Урбана Шестнадцатого, торговцев Кендзо Исодзаки и Анны Пелли Коньяни, священников и воинов – отца де Сойи, сержанта Грегориуса, капитана Марджет Ву и старпома Хогана Жабера. Некоторые из них присутствуют в Связующей Бездне в виде пустот, разрывов и дыр – ИскИны, советник Альбедо, Немез и ей подобные, – но я проследил перемещения и действия этих существ по перемещению пробелов в матрице чувственных ощущений, чем, собственно, и является Бездна, подобным же образом можно увидеть абрис человека-невидимки во время сильного дождя. Таким вот способом, да еще вслушиваясь в тихий шепот мертвых, я воссоздал картину избиения невинных на Седьмой Дракона, услышал свистящее шипение и увидел смертоносные действия Скиллы, Гиеса, Бриарея и Немез на Витус-Грей-Балиане Б. Но как бы ни были омерзительны эти погружения в вакуум и кошмар, они с лихвой искупались вновь пережитым ощущением дружбы и тепла при встрече с Дем Лоа, Дем Риа, отцом Главком, Хетом Мастином, А.Беттиком… Многих я смог найти только в своей памяти – это мужественный и благородный Лхомо Дондруб, и Рахиль, и царственная Дорже Пхамо, и мудрый юный далай-лама. Я касался Связующей Бездны, чтобы услышать свой собственный голос, и тогда нередко видел себя лишь второстепенным персонажем собственной истории – не слишком умным, редко – ведущим, чаще – ведомым другими, очень часто неспособным ответить на вопрос и принимающим неверное решение. Но кроме того, я видел, как глуповатый Рауль Эндимион из моего повествования открывает в себе любовь к той, которую он ждал всю свою жизнь, видел, что он безоговорочно готов следовать за ней всегда и везде и, если потребуется, – отдать за нее жизнь.