Маска Красной Смерти - Эдгар Аллан По

Но, оправившись немного, я начал вглядываться. Положение шхуны на наклонной плоскости водоворота давало мне возможность заглянуть глубоко в пучину. Судно держалось совершенно прямо на киле, иными словами, палуба его находилась в плоскости, параллельной плоскости воды, но так как последняя была наклонена под углом градусов в сорок пять с лишним, то казалось, будто мы лежим на бимсе. Тем не менее мне было так же легко вставать и ходить, как если бы мы стояли совершенно прямо: я объясняю это быстрым вращением шхуны.

Лунный свет, казалось, стремился проникнуть как можно глубже в пропасть, но я не мог ничего разглядеть в ней по причине густого тумана, над которым перекинулась радуга в виде узкого зыбкого мостика, вроде того, который, по словам мусульман, служит единственной тропинкой между Временем и Вечностью. Этот туман или пена происходил, без сомнения, вследствие столкновения исполинских стен водоворота на дне. Но вопль, поднимавшийся к небесам из этого тумана, не передаваем словами.

Ринувшись из пояса пены в пропасть, мы разом опустились довольно глубоко вниз, но затем движение изменилось. Мы описывали круги, двигаясь с изумительной быстротой, чудовищными скачками или прыжками, но опускаясь сравнительно медленно.

Вглядевшись попристальнее, я заметил, что не мы одни были увлечены водоворотом. Над нами и под нами виднелись обломки кораблей, бревна, стволы деревьев и менее крупные предметы: бочки, изломанные ящики, домашние вещи, доски. Я уже говорил, что чувство ужаса сменилось во мне любопытством почти неестественным. Оно возрастало по мере того, как мы приближались к страшной развязке. Я с удивительным вниманием рассматривал предметы, вертевшиеся вместе с нами. Очевидно, я находился в горячечном состоянии, так как мне доставляло удовольствие вычислять относительную скорость движения различных предметов. Например, я поймал себя на таком расчете: «Эта ель, без сомнения, первая исчезнет в пучине» – и был неприятно поражен, когда расчет не оправдался: обломок голландского корабля обогнал ель и скрылся в бездне. То же повторилось несколько раз, и этот факт, эти постоянные ошибки в расчете натолкнули меня на мысль, от которой члены мои снова задрожали и сердце заколотилось в груди.

Но это было волнение надежды, а не ужаса. Надежда возникла частью из воспоминаний, частью из теперешних наблюдений. Я вспомнил о бесчисленных обломках, поглощенных Москоештремом и выброшенных на берега Лофодена. Большая часть их разбита, изломана, расщеплена, исковеркана жесточайшим образом, но я отчетливо помнил, что некоторые были совершенно целы и невредимы. Мне казалось возможным лишь одно объяснение: исковерканы только те предметы, которые были поглощены вполне. Те же, которые попали в водоворот слишком поздно или, почему бы то ни было, опускались так медленно, что не успели попасть на дно воронки до начала обратного движения, могли быть выброшены без повреждений. Я заметил также три важных обстоятельства. Во-первых, чем больше были предметы, тем быстрее они спускались. Во-вторых, из тел, одинаковых по объему, сферические спускались быстрее, цилиндрические медленнее всех остальных. Позднее я не раз беседовал об этом с нашим школьным учителем, от которого и заимствовал выражения «сферические» и «цилиндрические». Он говорил, что замеченная мною разница – естественное следствие формы тел, и объяснил – только я забыл это объяснение, – почему цилиндр, захваченный водоворотом, оказывает большее сопротивление всасывающей силе, чем такое же тело другой формы[61].

Одно замечательное обстоятельство подтверждало мои наблюдения и даже навело меня на мысль воспользоваться ими для моего избавления. Именно, чуть не при каждом круге мы обгоняли то бочонок, то рею или мачту, и многие из этих предметов, бывшие на одном уровне с нами в ту минуту, когда я решился открыть глаза, оказались теперь гораздо выше нас и, по-видимому, почти не подвинулись вниз.

Я живо сообразил, что делать. Я решил привязать себя к бочонку, за который держался, и броситься вместе с ним в пучину. Желая спасти брата, я пытался привлечь его внимание знаками, указывал на встречные бочки и всячески старался объяснить ему своей план. Кажется, он понял его, но не знаю, почему с отчаянием покачал головой и не захотел бросить рым-болт. Видя, что тут ничего не поделаешь и что времени терять нельзя, я, как ни горько мне было, предоставил его судьбе и, привязав себя к бочонку веревками, прикреплявшими его к корме, кинулся в море.

Результат был именно такой, какого я ждал. Так как я сам рассказываю вам об этом происшествии, так как вы видите, что я действительно ускользнул от гибели, знаете каким образом ускользнул и можете сами представить себе остальное, то я могу сократить рассказ. Спустя около часа после того, как я кинулся в пучину, шхуна, опустившаяся за это время глубоко вниз, завертелась с неимоверной быстротой и, увлекая за собой моего милого брата, исчезла в хаосе пены. Когда бочонок, к которому я был привязан, спустился приблизительно на половину расстояния между дном воронки и тем местом, где я бросился за борт, общий вид пучины вдруг изменился. Крутизна стен исполинской воронки сразу уменьшилась, быстрота вращения ослабевала с каждой минутой, пена и радуга исчезли, дно пучины начало подниматься. Небо было ясно, ветер упал, полная луна сияла во всем своем великолепии, когда я очутился на поверхности океана, в виду берегов Лофодена, несколько выше того места, где был водоворот Москоештрема. Наступило затишье, но волнение еще не улеглось. Меня помчало по главному рукаву и через несколько минут выбросило на берег в той части моря, куда наши рыбаки собираются на ловлю. Тут меня подобрали в лодку – изнеможенного и без языка от пережитого мною ужаса (он сказался теперь, когда опасность миновала). Рыбаки, подобравшие меня, были мои старые знакомые и товарищи, тем не менее они не узнали меня, точно я был выходец с того света. Волосы мои, черные как вороново крыло, стали седыми; да и вся наружность изменилась. Я рассказал им о моем приключении – они не поверили. Теперь я рассказываю его вам, но не надеюсь, что вы окажетесь более доверчивым, чем простые лофоденские рыбаки.

1841

Колодезь и маятник

Impia tortorum longos hic turba furores

Sanguinis innocui, non satiata, aluit.

Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro,

Mors ubi dira fuit, vita salusque patent[62].

Четверостишие, составленное для надписи на воротах рынка, который предполагалось соорудить на месте Якобинского клуба в Париже

Меня всего сломила, сокрушила эта долгая агония; и когда наконец они меня развязали и позволили сесть, то я почувствовал, что теряю