История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Пес не сошел с места, лишь понурился так, что мордой оказался у самой земли. Выпирающие, как у распятого бога, ребра подрагивают, все-таки этот пес – настоящий дурень, раз так упорно стремится жить, жестоко голодуя, на Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, а изобилием Лиссабона, Европы, Мира пренебрегает, но суждение это поверхностное, ибо дело тут не в упрямстве, а в робости, почтенном, в сущности, качестве, а дерзким нахалам не дано понять, что форменное землетрясение происходит в голове у собаки, обнаружившей, вот к примеру, что к ста тридцати четырем хорошо известным ступеням неожиданно прибавилась еще одна, да нет же, этого не произошло, мы же предупредили – к примеру, или как несчастна будет божья тварь, оказавшись перед неодолимой пропастью, мы ведь еще помним, чего стоило ей не так давно проследовать за этим человеком до Порта-де-Ферро, а иные эксперименты лучше, знаете ли, не повторять. Отойдя шага на три, Раймундо Силва видит, как собака приближается к разостланной газете, явно не зная, что делать – смотреть ли на него, остерегаясь вероятного пинка, или броситься к еде, от запаха которой немилосердно крутит и сводит ей нутро и слюна заливает клыки, о бог собак, зачем для стольких из нас ты сделал жизнь столь тяжкой, и вот так всегда – вечно мы возлагаем на богов вину за то и за это, меж тем как это и то мы сами изобретаем и стряпаем все, все, включая оправдания за эти и другие вины. Раймундо Силва, понимая собачий страх, отходит, и пес приближается, подрагивая ноздрями в мучительном томлении, а еда была – и вот, в два приема проглоченная, внезапно быть перестала, и длинный бледный язык елозит по засалившейся бумаге. Плачевное зрелище даровала судьба Раймундо Силве, теперь позабывшему о Марии-Саре, неожиданно обнаружившему давно искомое сходство и отождествившему себя со святым Рохом, которому пес пришел на выручку[22], и вот пришло время отплатить за добро добром, чтобы не опровергать утверждение, будто все на свете имеет свое соответствие, пусть иногда, с нашей, и только нашей, разумеется, точки зрения, и выйдет наоборот, ибо касательно двух псов мы не знаем, кем и чем предстает Раймундо Силва в глазах этого пса, ну, скажем, живым существом с человеческим лицом, и тогда закроется наконец начатая прежде выставка апокалипсических животных, и если станет Раймундо Силва еще и недостающим святым Матфеем, любопытно будет узнать, как справится он с таким бременем.

Да, видно, не столь уж тяжко оно ему, если взглянем, как проворно он в ту же секунду начал спускаться по ступеням, внезапно вспомнив об ожидающей его Марии-Саре, теперь только на такси и успеешь, как можно разбазаривать жизнь на зряшные траты, черти бы взяли этого пса, я просто какой-то самаритянин стал, а ведь совершенно точно не пошел бы домой за едой, если бы повстречал на ступенях Святого Криспина какую-нибудь старуху-нищенку, ну, впрочем, если старушку – пошел бы, а ради старика – да ни за что, и любопытно удостовериться, как само понятие доброты – мы ведь о доброте толкуем, не правда ли, – меняется в зависимости от обстоятельств и объектов, от того, насколько здоров этот миг и благодушен случай, а доброта – она ведь, извините за такое сравнение, как резина, она тянется или сжимается, может обвернуть собой все человечество или одного человека, ну да, она себялюбива и добра к себе самой, и все же одно-единственное доброе дело освежает душу, а пес остался позади в безмерной благодарности, впрочем, он так наголодался, что это угощение было ему, что называется, на один зуб, бедный песик, как принято жалостно выражаться, хотя он не такой уж маленький и, по крайней мере, в отличие от домашних питомцев, которые и на улицу-то не выходят, а если выходят, то на поводке и в подобии набедренной повязки, гуляет на воле, тешится с бродячими суками, но что это будет за утешение, если никогда не сойдет он с Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, не спустится со ступеней Святого Криспина. На этом месте Раймундо Силва усилием воли прервал течение мысли, по которому плыл, оказавшись в такси, и почувствовал внезапную дурноту, но не физическую, а скорей схожую с ощущениями человека, заснувшего и неожиданно проснувшегося и вскрикнувшего от испуга, потому что оказался погружен в глубокую темноту, и вот именно поэтому повторил наш корректор, чтобы отогнать страх: если никогда не сойдет с Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, а кому это я говорю, спросил он себя, а такси меж тем въехало на Руа-де-Прата и покатило по ней, и наконец-то он оказался в стране людей, а не собак, и может сойти с Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, как только заблагорассудится или понадобится, и демонстрирует это, шагая в издательство на встречу с Марией-Сарой, которая руководит корректорской службой, и намеревается вручить ей окончательную корректуру поэтического сборника, а потом, вероятно, решит не возвращаться домой, раз уж завершил работу над книгой, пусть и такой тоненькой, что и названия этого не заслуживает, и, по обычаю, отправится в ресторан обедать, сходит в кино, хотя еще вероятней, что у него не хватит денег на столь обширную программу, и он мысленно подсчитывает, сколько у него в бумажнике, и в разгар этих подсчетов сознает, что никуда не пойдет сегодня вечером, ведь он начал новую книгу, нет-нет, не тот роман, что дал ему Коста, и, поглядев на часы, убедился, что уже пять, а такси поднимается по Авениде-Дуке-де-Луле, останавливается на светофоре, проезжает еще немного, вот здесь, будьте добры, и Раймундо Силва, расплачиваясь с водителем, убеждается, что и на ресторан, и на кино денег ему не хватит, уж что-нибудь одно, но одно без другого неинтересно: Дома поужинаю, а потом займусь этим, а под этим он имеет в виду Историю Осады Лиссабона, и, кажется, он уже произносил эти слова, когда работал над книгой с таким заглавием, и было это до его грехопадения.

Кабина старинного издательского лифта так тесна, что располагала бы к близости, если бы не прозрачность дверей и боковых стенок, но тем не менее по пути с одного этажа на другой можно, предварительно оглядев бдительным оком лестничные марши, отсюда поднимающиеся, оттуда спускающиеся, слегка распустить руки или даже сорвать беглый поцелуй в случае безотлагательной надобы. За долгие теперь уже годы работы Раймундо Силва ездил в этой механической клетке много-много раз, ездил и в одиночестве, и с попутчиками, но никогда до сего дня не испытывал – ну или не помнил – таких будоражащих чувств, да-да, а ведь сперва он собирался подняться пешком, потому что не хватало терпения дождаться лифта и еще потому, что легкостью ног и бодростью сердца мог бы поспорить с юностью всех этих кабинетов, включая и издательство, где, впрочем, средний возраст всегда выше, чем в иных конторах. Путь недалек, всего два этажа, хотя следует учесть, что в этом здании старинной постройки потолки едва ли не вдвое выше нынешних, и в этом отношении оно напоминает обиталище корректора в Кастело, в чем, впрочем, нет ничего нового, ибо за подъемом неизменно следует спуск, а за спуском – подъем, и, быть может, так проявляется один из законов жизни, вероятно, и на нашего отца, который когда-то казался нам великаном, мы теперь глядим свысока, и год от году он, бедняга, делается все меньше, но тсс, умолкнем, чтобы несчастный мог пострадать в тишине. Несусветной чушью кажется Раймундо Силве, что он вспомнил в этом лифте о покойном отце, как раз когда его стали одолевать эротические видения, а истина в том, что тот, кто думает, знает, что думает, а не почему подумал то или это, и думаем мы с рождения, но не знаем, какова была наша первая мысль, та, после которой все остальные были уже после, и биография каждого из нас была бы плаваньем вверх по течению мыслей к самому ее истоку и переменой этой самой жизни, и если бы возможно было на этом пути вдруг подумать о чем-то ином и двинуться следом за этой новой мыслью, быть может, мы приплыли бы туда, где и сейчас находимся, если, конечно, избирая другую жизнь, ненароком не укоротили бы ее, а если бы даже и эту, то обошлись бы с ней не так, как корректор, и ехали бы сейчас в другом лифте, и беседовать бы собирались не с Марией-Сарой, а еще с кем-нибудь. И лучше бы Раймундо Силве стоять там, где в тот день он увидел, как спускаются главный над редакторами вместе с главной над корректорами, а теперь мы видим, как он вперился в пустое пространство с таким суровым презрением, словно порицает женщину за недостойное поведение, потому что такие вещи, к вашему сведению, в лифте не делаются, то есть не должны делаться, ибо нет недостатка в тех, кто очень даже делает это и это и даже кое-что еще похуже: Да я всего лишь прижал ее слегка, сеньор корректор, да это был всего лишь поцелуй, сеньор корректор. Не важно, это совершенно нетерпимо, и от имени собственной моей неисцелимой зависти я вас осуждаю, и на последних сантиметрах подъема возвысился Раймундо Силва посреди кабины лифта, и прочим не хватило там места, и они принуждены были выйти, гонимые стыдом, если, конечно, есть еще стыд в этом мире, хотя, вероятней всего, хихикали втихомолку над лицемерным моралистом: Зелен, мол, виноград.