Перед вахтой - Алексей Кирносов

— Этому Славе тоже влетит, — заметил Антон.

— А нельзя что-нибудь придумать, чтобы нам видеться?

— Не хочу придумывать, — сказал Антон.

— Что такое? — холодно отстранилась она.

— Только понимай меня правильно, — сжал он ее руку. — Я не хочу изворачиваться и добывать выгоду. Ложь калечит душу, а я хочу быть здоровым человеком. Ну вот, ты уже хмуришься, не надо, Нина, я хочу обнимать тебя чистыми руками, которые не дрожат. И ты этого хочешь.

— Это верно, — тихо сказала Нина. — Но помнишь, мы с тобой говорили о хитрости, при помощи которой надо преодолевать неодолимую силу. Ты тогда согласился.

— Тогда я был еще маленьким, — улыбнулся он. — Никакой там не было неодолимой силы. Можно было сразу выставить его за порог. И знаешь, не стоит хитрить с законами, по которым живут люди. Тут долго не похитришь, и все равно в конце концов выйдет так, как полагается по закону. И уверяю тебя, выйдет хорошо.

— Да, ты уже не маленький, — вздохнула она. — А я еще маленькая, и мне хочется сделать тебе легче. Нет, не думай, я не собираюсь тебя уговаривать. Я понимаю, в нашей радости было бы что-то нечистое, был бы страх.

Появился добрый полковник и, стесняясь, напомнил, что сию минуту может нагрянуть конвой, и пусть лучше девушка придет завтра среди дня, он не капрал какой-нибудь, он боевой ветеран, всего навидался, все понимает и не станет понапрасну ее прогонять.

Нина ушла. Взглянув на кучу вычищенного оружия, Антон приятно удивился. Вчера вдвоем они сделали не больше.

— Ушла? — сказал Аким. — Эх, хотел попросить, чтобы она передала записочку на завод. Ведь непременно надо сообщить, почему не пришел. Что она обо мне думает…

— И я, олух, не догадался, — ругнул себя Антон. — Завтра обязательно сделаем.

Судя по рассказам бывалых служак, да и по личному опыту автора, первые трое суток время на гауптвахте тянется со скоростью парусника на заштилевшем океане. Серединка пролетает быстро, а вот последние дни вообще топчутся на месте, и часовая стрелка с ослиным упрямством торчит на одной и той же риске циферблата.

Антон едва дождался утра. Давно уже не случалось, чтобы он просыпался до подъема, а тут часа полтора лежал и слушал, как ноют кости. Ноют они у всякого, кто спит на голых досках. Поэтому нормальный жизнерадостный человек никогда по собственной воле не ляжет спать на голые доски, он что-нибудь подстелит. На гарнизонной гауптвахте на ночь дают только шинель. Тут и подумаешь, подстилать ее под себя или укрываться, тем более что шинель не кавалерийская, которая по самые шпоры, а флотская, заигрывающая с коленом.

Сыграли подъем. Аким Зотов изобразил перекличку петухов, народ развеселился, позабыл печали. Потом съели гречневую кашу и разъехались по работам.

Гоня время, Антон остервенело отскребал от клинков ржавчину и даже обрезался о не слишком затупленный протазан. Аким Зотов сказал, что от ржавчины до заражения крови один шаг, и велел примочить рану биологическим антисептиком. Пощипало, и кровь остановилась. Антон прихватил ранку кусочком ветоши и продолжал свирепо драить, отгоняя разговорами мысли о том, почему это Нина так долго не приходит. Перед самым обедом появился наконец добрый полковник и под пронзительным взглядом Антона, припадая на раненую ногу, подошел к стеллажу.

— Флотские, который из вас Аким Зотов? — спросил полковник.

— Есть старшина первой статьи Зотов, — доложил Аким. Полковник заговорил просительно:

— Вас хочет повидать девушка. Я пущу ее сюда ненадолго, но вы уж меня не выдавайте. Знаете же, что так делать нельзя.

— Зачем мне вас выдавать, товарищ полковник, — сказал Аким. — Спасибо вам большое, и будьте спокойны.

Теперь Антону пришлось удалиться за стеллаж, хотя, поглядывая краем глаза, он убедился, что необходимости в этом не было. Лучше бы он остался на виду. Маленькая, удивительно миловидная девчушка, совсем шестнадцатилетняя с виду, сердито выпаливала множество слов, которые сливались в одну неразличимую трель, как птичий щебет. Порой Аким Зотов делил эту трель на части двумя-тремя словами, и тогда пушистые волосы на девушкиной голове шевелились от нетерпения и подбородок дрожал. Антон, ухмыляясь, натирал наждаком клинок и старался производить побольше лязга и скрежета. Когда он снова скосил глаза поглядеть, что там происходит, девушка пожимала Акиму руку. Оставив в его руке сверток, она выбежала из подвала.

Антон бросил работу и подошел к монументально стоящему Акиму Зотову. Аким молчал и не мигал.

— Ну как? — спросил Антон.

Старшина первой статьи Аким Зотов, боцман торпедного катера, вздрогнул, недоумевающе глянул на него, потом развернул газету.

— Бутерброды, — сказал он. — С колбасой и с котлетой. Конфеты и карандаш.

— Это хорошо, — сказал Антон. — Запишешь мой адрес. Ну а до чего вы договорились?

Аким Зотов наконец понял, что интересует товарища. Глаза его зажмурились, и голова затряслась из стороны в сторону.

— Ну выдала! Помню, первый раз меня таким порядком швабрили по второму году службы. Это когда мы вышли на постановку дымзавесы, а у меня в дымаппаратуре форсунка не сработала. Засорилась, кенгура паршивая… А второй раз — вот сейчас. И откуда она таких обличительных слов набралась? И главное, все культурные, ни один зам не придерется. Сейчас, говорит, Аким Зотов, я вас жалею, но когда выйдете с гауптвахты, я с вами не так побеседую! Понял, Антон Охотин? Побеседует! И побежала. У нее обеденный перерыв кончается.

— А ты что? — спросил Антон.

— Я что? Я «виноват-исправлюсь» не мог произнести… Эх, Антон Охотин, чувствую, что здесь Такой узелок завязался… Да, не забыть бы: Нина к тебе приходить не будет. Нельзя, значит нельзя. Так и сказала. Серьезный человек.

— Воспитал на свою беду, — огорчился Антон. — Ну, добро. Когда можешь сам себе запретить, от этого получаешь высочайшее нравственное удовлетворение.

— Что, что? — не понял Аким Зотов. — Это из какой книжки?

— Этому учит жизнь, — поучительно изрек Антон и похлопал приятеля по плечу.

— А ведь верно, — покачал головой Аким Зотов. — Когда себе чего-нибудь запретишь, потом на душе как-то высоко становится. А когда разрешишь себе, так после и не отплюешься…

— Так что давай работать, Аким Зотов, — усмехнулся Антон.

— Скажи Нине спасибо, я ей век буду благодарен, — сказал Аким и отделил Антону половину от бутербродов и конфет.

Колбаса была свежая, а котлета даже чуть тепленькая.

— Ведь догадалась же! — не успокаивался Аким.

— И Светлане спасибо, — произнес Антон с чувством, ибо флотскому желудку бутерброд перед обедом очень даже не вредит.

Все-таки он немножко жалел и, успокаивая себя, думал: и чего они там насоображали с этой самоволкой, как будто на меня налезло бы гражданское пальто!..

10

Тридцать первого днем его выпустили. Антон вышел на звенящую хлопотливыми трамваями улицу, внюхиваясь в вольный воздух. Блестело низкое зимнее солнце, и предновогодний город благоухал морозом, кондитерскими изделиями и почему-то огурцом. Потом запахло парикмахерской. Антон нащупал за подкладкой шинели скрученный до размера спички трехрублевый билет, поднялся в парикмахерскую и заглянул в зеркало.

Он увидел сурового молодого человека с обозначившимися скулами, прямыми губами и глубоко сидящими внимательными глазами. Молодому человеку можно было дать лет двадцать пять. Щеки его мягко облегала десятидневная растительность.

«Вес-то у вас, сэр, небось средний», — подумал Антон.

Под мелодичную болтовню вертлявого мастера отлично мечталось. Он представлял, как придет сейчас в училище, повидает друзей-приятелей, помирится с Пал Палычем, узнает все новости и кого назначили старшиной роты, потом оденется в парадное платье, дождется дудки «увольняющимся построиться», получит увольнительную записку, и…

И весь вечер они будут вместе, и Новый год встретят вдвоем, и потом долго-долго еще будут вместе.

— Готов, мореплаватель! — объявил мастер, шумно обмахивая Антона салфеткой.

Антон придирчиво оглядел осмысленное волевое лицо в зеркале (ну, конечно, не столь волевое, как хотелось бы…) и велел мастеру смыть пудру, которую тот наложил, пользуясь задумчивостью клиента. Попросил показать затылок. Остался доволен, поощрил мастера полтинником сверх прейскуранта и вышел на улицу, которая все шумела, толкалась, звенела и текла в обе стороны параллельно самой себе. На Невском он приостановился у лотка с книгами. После долгой в этом смысле голодовки все книги казались интересными и все хотелось купить. Он купил дневники капитана Кука — замечательную книгу, но не ходкую, ибо мало осталось на свете людей, понимающих толк в такой литературе.

Краем глаза Антон увидел, как чинно, в ногу шествуют два курсантика первого курса, длиннополые, в налезающих на глаза шапках.