Жена башмачника - Адриана Трижиани

Джакомина махала вслед повозке, неотступно думая о своем сне. Она знала, что никогда больше не увидит Энцу.

Пока Нерина трусила по узким улицам Скильпарио, Энца в последний раз любовалась Пиццо Камино и вековечной белизной вершин Итальянских Альп, высящихся над зелеными холмами Оробских предгорий. Она родилась в горах, здесь ее крестили, здесь она повзрослела.

Она пообещала себе, что вернется и вырастит здесь своих детей. А когда умрет, ее похоронят рядом со Стеллой под голубым ангелом.

Энце не приходило в голову печалиться оттого, что обстоятельства вынудили их с отцом покинуть дом ради заработка. Она, как и в детстве, рисовала дом в мечтах, возводила его мысленно, камень за камнем. И у нее была цель – как можно скорее вернуться. Мечта лишь подогревала ее решимость. Она станет работать, насколько у нее достанет сил, она будет откладывать каждый цент и, как только сможет, вернется в Скильпарио. В душе у Энцы не было сожалений, только надежда. Раванелли никогда не знали недостатка в любви, но и уверенности в завтрашнем дне они никогда не ведали. Они с отцом позаботятся о том, чтобы эта уверенность появилась.

Когда они проезжали церковь Святого Антония Падуанского, Энца перекрестилась. Возле кладбища она попросила остановиться.

Энца спрыгнула на землю, открыла кованые ворота и прошла по узкой дорожке к семейной могиле. Стоя перед маленьким ангелом, венчавшим мраморное надгробие, она молилась о своей сестре.

За спиной хрустнул гравий – к ней присоединился отец.

– Что делать со скорбью, папа? Она никогда нас не оставляет.

– Скорбь – напоминание о покинувшем нас счастье. Горькая шутка над живущими.

Энца расстегнула висевшую на шее цепочку, сняла с нее медальон с Сердцем Иисусовым, поцеловала его и положила на могилу Стеллы.

– Нам пора, – сказал Марко. – Опоздаем на поезд.

Марко взял дочь под руку и повел ее с кладбища.

Нерина осторожно спускалась по горной дороге, и старая повозка подпрыгивала на ухабах Пассо Персолана. Дожди смыли гравий, изрыли землю, оставив полосы грязи цвета корицы. Энца часто вспоминала именно этот оттенок и, когда шила, часто выбирала такой же насыщенный, красновато-коричневый тон шерсти или бархата – цвет, который пробуждал в ней воспоминания.

Если бы только Энца знала, что в последний раз спускается с этих гор, в последний раз видит ущелье с высоты, она смотрела бы внимательней. Если бы знала, что мать в последний раз обнимает ее, она прижалась бы к ней покрепче. Если бы знала, что не увидит больше сестер и братьев, она прислушивалась бы к каждому сказанному в этот день слову. В последующие годы, каждый раз, тоскуя по утраченному семейному теплу, Энца будет воскрешать в памяти этот день, припоминать все его предзнаменования и приметы.

Энца сделала бы все по-другому. Она потратила бы отпущенное ей время на то, чтобы осознать, что одна часть ее жизни заканчивается и начинается новая эра. Она дольше удерживала бы руку Альмы, отдала бы Элиане золотую цепочку, о которой сестра так мечтала, хорошенько бы посмеялась с Витторио.

Она бы коснулась лица матери. А прежде всего – возможно, если бы она знала, что ждет впереди, – она никогда не приняла бы решение покинуть Скильпарио.

Еще Энца наверняка бы заметила, что тень от Пиццо Камино, ложившаяся на долину, в тот день была особенно угрюма. Но она не видела тени. Энца не смотрела наверх и не оглядывалась назад. Она пристально вглядывалась в дорогу. Она думала об Америке.

4

Вечное перо

Una Penna da Scrivere

Через двенадцать часов после того, как пароход «Рошамбо» покинул порт Гавр, Марко вызвали в корабельный госпиталь, располагавшийся на второй палубе.

Элегантный лайнер сошел с французской верфи – темно-синие борта, до сияния отдраенные палубы, сверкающая медь. Он красовался в открытом океане, точно изысканная парижская модница, но ниже ватерлинии судно ничем не отличалось от самых непритязательных греческих или испанских пароходов. Подвесные койки, по три на крошечную каюту, из прочной парусины, вонючей и заляпанной – следы морской болезни предыдущих пассажиров. Условия жизни на палубе для пассажиров третьего класса были убоги, удобства минимальны: каждый день пол мыли раствором аммиака и раз в сутки включали горячую воду.

Столовались пассажиры третьего класса все вместе в тесном помещении. Простые дощатые столы и скамьи были привинчены к полу, иллюминаторов не было, свет давали газовые рожки, выплевывавшие кольца черной сажи. Рацион состоял из бобов, картофеля, кукурузы, вареного ячменя и серого хлеба. Один раз за девятидневный переход им дали тушеную говядину, сплошь хрящи да кости – совсем как дома!

Раз в день обитатели трюма могли подняться на палубу за порцией свежего воздуха и солнца. Многие предпочитали и ночь проводить на открытой палубе, только бы сбежать из тесных кают. Но ночной холод и океанские волны оказались столь же губительны для здоровья, как и теснота с духотой. Вскоре многие из пассажиров третьего класса надсадно кашляли, некоторые даже лежали в лихорадке, преодолеть которую пытались горчичниками да жидким чаем.

А где-то вверху, над их головами, звенели бокалы, играла музыка, раздавался шорох – это пассажиры первого класса танцевали ночи напролет. А просыпались от пьянящего аромата свежего кофе и выпечки с корицей. Бедняки тоже садились завтракать: кофейная бурда из бака, чашка холодного молока и кусок черствого хлеба, едва смазанного маслом.

Сладкая жизнь первого класса была так близко, руку протяни. Пассажиры представляли, на что она похожа. Девочки грезили танцами, развевающимся шифоном и пирожными. Мальчишки представляли, как режутся в шлаффборд[47] на блестящем деревянном полу игровой комнаты, а рядом стоят тележки с каштанами в карамели – ешь, пока не лопнешь!

Мужчины из третьего класса, собираясь на палубе покурить, обсуждали будущее и обещали друг другу, что когда-нибудь они обязательно поплывут на этом же корабле, но уже в первом классе – как и полагается богатым американцам. И жены их будут непременно с прическами, уложенными в дорогой парикмахерской, поверх причесок шляпки с павлиньими перьями, а вокруг – облако духов. Они поселятся в роскошных люксах с мягкими кроватями, а приставленный к каюте стюард будет отпаривать их костюмы, гладить рубашки и чистить обувь. А постель на ночь будут расстилать французские горничные.

Женщины же делились мечтами о том, как заживут на другом берегу Атлантики. Они представляли широкие улицы, пышные сады, роскошные ткани и большие комнаты в чистых домах. Все они получали письма из Америки с рассказами об этой удивительной стране и не сомневались, что впереди их ждет блаженство у семейного очага. Главная трудность, на их взгляд, состояла в том, чтобы благополучно пересечь этот ужасный океан. Правила простые: не связывайся с проходимцами и заботься о здоровье.

Энце Раванелли со здоровьем как раз и не повезло.

Корабельный госпиталь на «Рошамбо» состоял из трех кают. За больными круглосуточно присматривали сиделки. Благодаря иллюминаторам лазарет по сравнению с темными клетушками третьего класса был прямо-таки обиталищем богача.

Доктор Пьер Бриссо, подвижный долговязый француз с голубыми глазами, вышел к Марко, ожидавшему в коридоре.

– Ваша дочь тяжело больная, – сказал Бриссо на своем приблизительном итальянском.

Марко слышал, как сердце бухает в груди.

Доктор Бриссо продолжал:

– Ее привели здесь из ваша каюта. Была ли она больная до того, как корабль покинул Гавр?

– Нет, синьор.

– Было ей плохо раньше во время путешествий?

– Она путешествует в первый раз.

– Ездила она на автомобилях?

– Никогда. Только в конной двуколке. Энца всегда была очень крепкой. – Паника захлестывала Марко. Что, если он потеряет ее, как потерял Стеллу?

– Я не могу повелеть, чтобы корабль поворачивал назад в Гавр из-за одного больного пассажира третий класс. Мне очень жаль.

– Можно мне увидеть ее?

Доктор Бриссо открыл дверь в палату. Энца сжалась на кровати, обхватив руками голову. Марко подошел к дочери и положил руку ей на плечо.

Энца попыталась взглянуть на отца, но не смогла приподнять голову, взгляд ее был затуманен.

– Ах, Энца… – Марко надеялся, что голос не выдает его страх.

Энца чувствовала себя спицей в колесе несущейся повозки. Тошнота не ослабевала ни на миг.

Звуки оглушали, каждая волна, ударявшая в корпус корабля, взрывалась в голове – будто огромные камни без передышки стучали о другие камни.

Энца открыла рот, но не издала ни звука.

– Я здесь, – сказал Марко. – Я с тобой.

Ночь за ночью Марко лежал на холодном железном полу рядом с койкой Энцы. Спал он урывками – его будили сиделки, лязг машин и мучительные стоны Энцы. Ужасные дни все ползли и ползли, и лишь полное изнеможение позволяло ему забыться в коротких кошмарах. Доклады доктора Бриссо обнадеживали мало. Лекарства, которые он обычно прописывал от тяжелых форм морской болезни, похоже, на Энцу не действовали. Она все слабела, близилось полное обезвоживание. Вскоре у нее начало резко падать давление. От настойки кодеина и сиропа воронца ей делалось только хуже.