Шлейф - Елена Григорьевна Макарова

Ах, сердце мое прыг-прыг-прыг,

И тик-тик-тик, и дрыг-дрыг-дрыг.

Ах, сердце мое тук-тук-тук,

Когда я вижу вас, мой друг.

Любимый голос. Как бы застучало ее сердце, если бы сейчас в этой роще появился Алексей Федорович…

— Это песня синички по имени Лялечка. В младенчестве она выпала из гнезда. Она подпрыгивала и отчаянно махала крыльями, ведь летать она не умела. Но крылья махались неодинаково, птичка заваливалась то налево, то направо и жалобно пищала. Это был писк великой певицы. Позже, когда она подросла, мы отправились с ней в Берлин на гастроли. Увидев вашего покорного слугу с птичкой на лысине, публика затаила дыхание. «Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней», — пел я басом, а синичка запрыгивала на микрофон и продолжала писклявым голосом: «Не возродишь былых желаний в душе моей, в душе моей…» Фурор! Вызывали на бис сто раз.

— Сто раз?!

— Вру, 99. На сотом у Лялечки заклинило нижний регистр писка. Надеюсь, ты продолжаешь петь?

— Алексей Федорович, за кого вы меня принимаете?

— За тебя.

— Но меня нет.

— Что за чепуха! Ты — отрада души моей.

Без суда и следствия

«Душа отравлена. Вероятно, в меня вселился злой дух. Может быть, вы встретите на воле какого-нибудь колдуна, который его изгонит? Другого способа выздороветь как будто нет. А между тем мне очень хотелось бы с вами пожить здоровым и веселым. Прощайте, ребята, милые. Не забывайте бедного ништяка».

Санитар тюремной больницы передал Давиду записку и велел писать ответ.

«Вовик, освобождение грядет в считаные дни. Задействован верный товарищ, слово его — закон. Жду тебя на свободе — пришли гранки первого тома».

Владимир Абрамович перечитал записку несколько раз. Чушь. Даже Господь Бог не выпустит на волю без предварительного следствия. Какой уважающий себя юрист поверит в эти байки? Ясно, он нужен Давиду для вычитки «Хроник», ему же нужен колдун. И не тот, что бродит по обрывкам книжных страниц, а живой, настоящий.

«Время от времени пробегает леденящая мысль о конце мира, и все с ужасом прислушиваются к страшному известию…» Не вернула ли нас советская власть в то время, о котором пишет Яков? Если подумать, строгие формы Средневековья родились из доклассического периода греческого искусства; их упрощенчество и целеустремленность убили живое искусство Византии. Советская эпоха Возрождения смотрит на нас лицами черных квадратов, крученые формы барокко упростились до винта спирали. Эстетика скудных средств. Новое Средневековье.

Демоническая епархия

Больницу закрыли на карантин, в отделении остались одни хроники. О них пекутся медсестры и санитары. От нечего делать Арон занялся писательством.

«Из кабинета проще выйти в ZOOM, нежели в туалет. Для эфира скафандр снимать не надо. А чтобы пописать, надо снять все: пластиковый шлем, защитный халат, бахилы, короче, полностью раздеться, после чего облачиться во все чистое и надеть новую маску… С утра до 12 не пью. В обед проделываю вышеописанную процедуру, пью кофе и курю первую трубку, не покидая кабинета. Даже в сад лень выйти.

Тесты, к радости сотрудников и их семей, оказались отрицательными. Может статься, что первый царь Давид банально грипповал, у второго вообще ничего не было. Вернул Христов к Давидам. Но, видать, поотвыкли они друг от друга, и взялись лаяться. Мол, они, иудеи, соблюдали карантин, а христиане — нет. На что те отвечали: „Мы — целители, а вы бесчувственные эгоисты. Мы ужаснулись, прочтя 13-ю главу Левит: ῾У прокаженного, на котором язва, должна быть разодрана одежда, и голова его должна быть не покрыта, и до уст он должен быть закрыт, и кричать: нечист! нечист!᾿. Во все дни, доколе на нем язва, он должен жить отдельно, вне стана жилище его!“ Изолировать, а не исцелять — вот ваш иудейский девиз! Мы же, когда Ирод Антипа перенес столицу к Тивериадскому озеру, пришли братьям на помощь. У озера распространилась малярия. Римлянам было наплевать — им давай прибыль! Засаливай рыбу, а они будут продавать ее по всей империи. О прокаженных никто не заботился, поэтому рыбаки стали нашими учениками и подопечными. Любовь давала нам силу, и мы не заражались».

Серега с Эфраимом сдружились против иудеев, из образа их не выведешь, пора возвращать их в „Дипломат“, — решил я. Однако в „Дипломате“ между ними тотчас произошел раскол, о чем сообщила Эсфирь, пожилая добросердечная соцработница: „Серега принимает Эфраима за Понтия Пилата, ждет казни, перестал есть, а он и без того кожа да кости… Эфраим ест за двоих, но выглядит еще хуже. Доктор, или вразуми их, или забери назад!“

Попробовал вразумить.

Эсфирь в зумах не понимает.

Тогда скайп.

Темная комната, две кровати. Сергей, не глядя в экран, плетет косичку из длинной бороды. Эфраим, действительно, выглядит «еще хуже». Взгляд лихорадочно бегает, руки трясутся. Меня не узнает. Нормально. В скафандре я и сам себя не узнаю.

Эсфирь: Ребята, посмотрите, кто пришел! Это ж ваш любимый доктор Арон!