А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Этот выпад Генри воспринял едва ли не с удовольствием.

— Если ты действительно подружка Леонарда, или собираешься стать его подружкой, или подумываешь о том, чтобы опять с ним сойтись, я бы тебе посоветовал этого не делать.

— Да кто ты вообще такой?

— Просто мне из личного опыта известно, как приятно бывает думать, что можно спасти человека своей любовью.

— А я-то была уверена, что мы только что познакомились. И что ты про меня ничего не знаешь.

Генри поднялся. Вид у него был слегка обиженный, однако в голосе звучала все та же уверенность.

— Других не спасают. Спасают только себя.

Он вышел, оставив ее размышлять над этими словами.

Женщина с нечесаными волосами, уставившись в телевизор, то завязывала, то развязывала пояс халата. Темнокожая девушка, которая по возрасту годилась в студентки, сидела за столом — видимо, с родителями. Они, судя по всему, привыкли тут бывать.

Еще через несколько минут вернулся Леонард. Женщина с нечесаными волосами окликнула его:

— Эй, Леонард! Ты не видел, там обед не дают?

— Не видел, — ответил Леонард. — Пока не дают.

— Я бы не против пообедать.

— Еще полчасика, и принесут, — доброжелательно сказал он.

У него был вид скорее врача, нежели пациента. Женщина, видимо, доверяла ему. Она кивнула и отвернулась.

Леонард сел в кресло и наклонился вперед, покачивая коленом.

Мадлен пыталась найти какие-то слова, но все, что приходило ей в голову, могло показаться нападением. «Ты здесь давно? Почему ты мне не сказал? Правда, что тебе три года назад поставили диагноз? Почему ты не сказал мне, что сидишь на таблетках? Мои соседки знали, а я нет!»

Она остановилась на одном:

— Что сказал врач?

— Не хочет пока меня выписывать. — Судя по ровному тону Леонарда, новость его не подкосила. — Не хочет пока говорить о выписке.

— Ты с ней не спорь. Просто побудь здесь, отдохни. Ты можешь и тут подготовиться к зачетам, я не сомневаюсь.

Леонард посматривал из стороны в сторону, говоря тихо, чтобы другие не услышали:

— А что мне еще остается? Я же говорю, больница государственная.

— В каком смысле?

— В том смысле, что здесь главным образом пичкают людей чем попало.

— Ты что-нибудь принимаешь?

Он помедлил, прежде чем ответить.

— В основном литий. Я на нем уже какое-то время сижу. Они мне дозировку меняют.

— Помогает?

— Кое-какие побочные эффекты имеются, но вообще да.

Трудно было понять, правда ли это, или Леонарду хочется, чтобы так было. Он внимательно всматривался в лицо Мадлен, словно надеясь почерпнуть какие-то важные сведения.

Резко повернувшись, он стал изучать свое отражение в окне, потирая щеки.

— Бриться нам позволяют всего раз в неделю, — сказал он. — При этом должен присутствовать санитар.

— Почему?

— Дело в лезвиях. Поэтому у меня такой вид.

Мадлен окинула взглядом комнату — посмотреть, не прикасается ли кто друг к дружке. Никто.

— Почему ты мне не звонил? — спросила она.

— Мы поссорились.

— Леонард! Я же не знала, что у тебя депрессия. Какое все это теперь имеет значение?

— Депрессия у меня потому и началась, что мы поссорились.

Это была новость. Хорошая новость — радоваться было неуместно, но все-таки хорошая.

— Я все испортил, — сказал Леонард. — Теперь я это понимаю. Теперь у меня в голове все немного прояснилось. Когда растешь в такой семье, как моя, в семье алкоголиков, начинаешь воспринимать болезни и разлад как нечто нормальное. Болезни и разлад мне представляются нормальными. Что мне нормальным не представляется, так это чувства… — Он оборвал фразу. Потом, склонив голову, уставившись темными глазами на ковер, продолжал: — Помнишь, как ты мне тогда сказала, что любишь меня? Помнишь? Так вот, ты можешь так говорить — ты ведь человек душевно здоровый, выросла в здоровой семье, где все друг друга любят. Ты можешь пойти на такой риск. А у нас в семье мы не привыкли говорить, как мы друг друга любим. Мы привыкли друг на друга орать. Поэтому, когда ты мне говоришь, что любишь меня, что мне остается? Взять и все сломать. Взять и швырнуть тебе в лицо Ролана Барта в знак протеста.

Оказалось, депрессия вовсе не портит внешность человека. Только по тому, как Леонард шевелил губами, посасывая их и изредка кусая, можно было понять, что он сидит на лекарствах.

— Вот ты и ушла, — продолжал он. — Бросила меня. И правильно сделала. — Теперь Леонард смотрел на нее, лицо его было проникнуто грустью. — Я бракованный экземпляр.

— Неправда.

— В тот день, после того как ты ушла, я лег на кровать и не вставал неделю. Просто лежал и думал, как я все испортил, разрушил все, что было по-настоящему возможно. Возможность быть счастливым, быть вместе с человеком умным, прекрасным, душевно здоровым. С человеком, с которым я мог бы составить пару. — Подавшись вперед, он пристально вгляделся Мадлен в глаза. — Прости. Прости, что я оказался таким — способным на такое.

— Не стоит сейчас об этом переживать, — сказала Мадлен. — Тебе надо думать только о том, чтобы выздороветь.

Леонард моргнул три раза подряд.

— Мне тут еще как минимум неделю лежать. На выпуск не пошел.

— Ты бы и так не пошел.

Тут Леонард впервые улыбнулся.

— Наверное, ты права. Как оно было?

— Не знаю. Как раз сейчас идет.

— Сейчас? — Леонард посмотрел в окно. — А ты не пошла?

Мадлен кивнула:

— Настроения не было.

Женщина в халате, лениво кружившая по комнате, направилась к ним. Леонард сказал вполголоса:

— Поосторожнее с этой. В любую секунду может наброситься.

Женщина подтащилась поближе, остановилась. Согнув ноги в коленях, пристально вгляделась в Мадлен:

— Ты кто такая?

— Кто я такая?

— Предки твои откуда?

— Родом из Англии, — ответила Мадлен. — Изначально.

— Ты на Кэндис Берген похожа.

Развернувшись, она ухмыльнулась Леонарду:

— А ты — агент 007!

— Шон Коннери, — ответил Леонард. — Он самый.

— Ты похож на агента 007, только в полном трансе!

В голосе женщины звучал некий надрыв. Леонард и Мадлен, не желая рисковать, молчали, пока та не отошла.

Женщине в халате здесь было самое место. Но не Леонарду — так решила Мадлен. Он оказался тут лишь в силу своей глубокой натуры. Знай она с самого начала про его маниакальную депрессию, про неблагополучную семью, про регулярные походы к психоаналитику, Мадлен ни за что не позволила бы себе вляпаться по самые уши. Но теперь, уже вляпавшись по самые уши, она обнаружила, что, по сути, ни о чем не жалеет. Такое обилие чувств оправдывало само себя.

— А что с Пилгрим-Лейкской лабораторией? — спросила она.

— Не знаю, — покачал головой Леонард.

— Они в курсе?

— Наверное, нет.

— До сентября еще много времени.

Телевизор тараторил на своих крючках и подвесках. Леонард в своей новой странной манере посасывал верхнюю губу.

Мадлен взяла его руку в свою.

— Я останусь с тобой, если ты этого хочешь, — сказала она.

— Правда?

— К своим зачетам ты и здесь можешь подготовиться. На лето останемся в Провиденсе, а в сентябре переедем туда.

Леонард молчал, обдумывая ее слова.

Мадлен спросила:

— Как ты думаешь, справишься? Или тебе лучше будет немного отдохнуть?

— Думаю, справлюсь, — сказал Леонард. — Хочется вернуться к работе.

Они молча смотрели друг на друга.

Леонард нагнулся поближе.

— «После первого признания, — произнес он, цитируя Барта по памяти, — слова „я люблю тебя“ ничего больше не значат».

Мадлен нахмурилась:

— Зачем ты опять начинаешь?

— Я не начинаю, но… ты все-таки подумай. Ведь отсюда следует, что первое признание должно что-то значить.

Глаза Мадлен засияли.

— Тогда, пожалуй, у меня все.

— А у меня нет, — сказал Леонард, держа ее за руку. — У меня нет.

Паломники

Митчелл и Ларри попали в Париж в конце августа, все лето проскучав в поисках перспективных подработок.

В Орли, снимая свой рюкзак с багажного конвейера, Митчелл обнаружил, что руки у него болят от прививок, которые ему сделали в Нью-Йорке два дня назад: от холеры в правую, от тифа в левую. В самолете по дороге сюда его лихорадило. У них были дешевые места в последнем ряду, рядом с вонючими туалетами. Всю долгую трансатлантическую ночь Митчелл беспокойно дремал, пока свет в салоне не вспыхнул и бортпроводница не сунула ему в нос полузамороженный круассан, который он все же принялся грызть, а огромный пассажирский самолет тем временем снижался над столицей.

Вместе с другими пассажирами, главным образом французскими гражданами (туристический сезон подходил к концу), они сели в автобус без кондиционера и бесшумно двинулись по гладкому шоссе в город. Выйдя недалеко от моста Альма, они вытащили свои рюкзаки из багажного отделения и побрели вдоль просыпающейся авеню. Ларри шел впереди — зная французский, он высматривал дом, где жила Клер; Митчелл же, у которого не было подруги во Франции, да и вообще нигде, не прилагал никаких усилий, чтобы поскорее добраться к месту назначения.