Роман на крыше - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

class="p1">Гамильтон Бимиш предпочел бы говорить о других вещах, а не о таких банальностях, как венчание Джорджа Финча. Но он не видел возможности перевести разговор на другую тему.

– Да, я знаю, – сказал он. – Венчание назначено на завтра в Хэмстеде. Джордж пока что живет там в гостинице.

– В таком случае, это будет, вероятно, простая церемония, не так ли?

– Совершенно верно. Я подозреваю, что миссис Вадингтон боится, как бы кто-нибудь из ее друзей не увидел Джорджа.

– Бедный Джордж!

– Я поеду туда поездом, который отходит в час тридцать. Мы, может-быть, поехали бы вместе?

– Я далеко не уверена, что мне это удастся. Меня столько времени не было здесь, и дел всяких набралось бог знает сколько! Давайте оставим пока вопрос открытым.

– Ладно, – согласился Гамильтон Бимиш, покоряясь судьбе. Но мы, во всяком случае, могли бы завтра вместе пообедать?

– С удовольствием!

Гамильтон Бимиш закрыл даже глаза, мысленно предвкушая предстоящее ему наслаждение.

– А какой номер телефона миссис Вадингтон?

– Хамстед 40-76.

– Благодарю вас.

– Мы будем обедать в «Фиолетовом Цыпленке»?

– Превосходно!

– Там всегда можно получить это самое, если вас там знают.

– А вас там знают?

– Еще бы.

– Ну, и чудесно! А пока до свидания!

Гамильтон Бимиш стоял еще в течение нескольких секунд перед аппаратом, погруженный в глубокое раздумье. Потом он повернулся и, к великому изумлению своему, увидел Гэровэя.

– Я совершенно забыл про вас, – сказал он. – Дайте-ка мне вспомнить, зачем вы пришли.

– Я хотел прочесть вам мою поэму.

– Да, да, да, конечно, поэму!

Полицейский скромно откашлялся.

– Это маленький пустячок, я бы сказал, мистер Бимиш. Нечто в роде трактата об улицах Нью-Йорка, какими они представляются полицейскому на посту. С вашего разрешения, мне бы очень хотелось прочесть вам.

Гэровэй заставил свой кадык проделать несколько скачков вверх и вниз, затем он закрыл глаза и принялся говорить тем особенным голосом, который у него выработался специально для дачи показаний на суде.

– «Улицы!»

– Так называется поэма?

– Совершенно верно, сэр. И так начинается первая строка.

Гамильтон Бимиш вздрогнул.

– Это что же, белые стихи?

– Виноват, сэр.

– Это стихи без рифмы.

– Совершенно верно, сэр. Поскольку я понял вас, вы говорили, что рифма-устарелый предрассудок.

– Неужто я это говорил?

– Да, говорили, сэр. Я вполне согласен с вами. Без рифмы куда легче. Сущий пустяк, я бы сказал.

Гамильтон Бимиш с растерянным видом смотрел на полицейского. Он готов был поверить, что действительно говорил подобную вещь, но как-то в уме у него не укладывалось, что он мог сознательно лишить брата-человека великой радости рифмования таких слов, как «любовь», «кровь», «вновь» и «она пришла», «купидонова стрела». Это казалось ему в настоящую минуту совершенно невероятным.

– Странно – сказал он. – Очень странно. Но, как бы то ни было, продолжайте.

Полицейский Гэровэй снова пустил в пляс свое адамово яблоко, отчего получилось впечатление, будто он пытается проглотить что-то такое острое и большое. Потом он снова закрыл глаза и начал:

Улицы!

Хмурые, угрюмые, суровые улицы.

Миля за милей-мрачные

На Восток, на Запад, на Север

И опять на Юг.

Грустные и жуткие, холодные и безотрадные —

Улицы!

* * *

Гамильтон Бимиш недоумевающе поднял брови.

Я брожу по мрачным улицам,

И сердце ноет в груди…

– Почему? – спросил Гамильтон Бимиш.

– Это входит в мои обязанности, сэр. Каждому полицейскому отводится известный участок, по которому он должен ходить…

– Да нет, я хотел знать, почему у вас сердце ноет?

– Потому что оно обливается кровью, сэр.

– Что? Сердце обливается кровью?

– Да, сэр. Сердце обливается кровью. Я гляжу на жуткий полумрак улиц, на скорбь, которая чувствуется на каждом шагу, и сердце мое обливается кровью.

– Гм! Впрочем, продолжайте. Хотя должен сказать, что все это кажется мне весьма странным. Но продолжайте.

Я гляжу, как крадутся мимо серые тени

С бегающими лукавыми глазами.

В каждом взгляде я читаю ненависть и жажду крови.

Я вижу прокаженных, рыскающих на каждом шагу.

Гамильтон Бимиш, по-видимому, хотел что-то сказать, но сдержался.

Я вижу мужчин, которые когда-то были мужчинами.

Женщин, которые когда-то были женщинами.

Детей, похожих на сморщенных обезьян.

Собак, огрызающихся, скалящих зубы,

Ворчащих, полных бешеной злобы.

Улицы!

Ненавистные, зловонные улицы!

Я брожу по омерзительным улицам

И с тоской думаю о смерти.

* * *

Гэровэй умолк и открыл глаза. Гамильтон Бимиш встал, прошел через комнату и, подойдя вплотную к полисмену, хлопнул его по плечу.

– Мне все ясно – cкaзaл он. – У вас печень не в порядке. Скажите мне откровенно: в каком месте вы чувствуете боль?

– Я не чувствую никакой боли.

– И у вас не бывает часто повышенная температура, в сочетании с лихорадкой и холодной испариной?

– Нет, сэр.

– В таком случае, у вас печень в порядке. Не иначе, как почки слишком медленно работают, и для этого нужно принимать каломель и вспрыскивать себе мышьяк. Мой дорогой Гэровэй, я убежден, что вам должно быть ясно, до чего ложна ваша поэма. Не будете же вы утверждать, будто вам никогда не случается увидеть во время пребывания на посту людей с приятными, привлекательными лицами. Улицы Нью-Йорка полны очаровательных, милейших людей. Я встречаю их на каждом шагу. Вся беда в том, что вы смотрели на них желчным взглядом.

– Но я помню, что вы сами советовали мне смотреть на вещи с точки зрения неумолимой безжалостности.

– Ничего подобного! Вы, очевидно, не так поняли меня. В поэзии нет места безжалостности. Поэзия должна быть соткана из красоты, очарования и чувства, а темой ей должно служить лучшее, что есть только в мире, – любовь. Только любовь может вдохновить истинного барда. Любовь, Гэровэй! Любовь – яркое пламя, и оно все растет, пока не начинает согревать тысячи сердец! Она освещает весь мир, всю природу своим благотворным огнем. Прочтите, что пишет Шекспир о блаженстве любви, а Шекспир был человек, который знал толк в таких вещах. О, Гэровэй, лучше жить с любимой в жалкой хижине, чем в одиночестве в роскошном замке. Любовь -властелин, любовь-это рай. Постарайтесь уразуметь эти простые вещи вашей глупой головой, Гэровэй, и тогда, может-быть, вам удастся написать поэму, которую стоило бы читать. Если же вы будете упорствовать на ваших абсурдных жутких улицах, злых собаках и всем таком прочем, то это напрасная трата времени, и, на вашем месте, я бы тогда занялся лучше составлением заголовков для фильмов!

Гэровэй не был человеком с сильной волей, а потому он смиренно поник головою перед налетевшим на него штормом.

– Я начинаю понимать, что вы хотите сказать, мистер Бимиш.

– Я тоже надеюсь, что вы начинаете понимать. Я, кажется,