Журнал «Вокруг Света» №01 за 2007 год - Вокруг Света

У последней черты

Вся жизнь Пиаф после гибели Марселя была методичным саморазрушением. За пятнадцать лет она пережила четыре автокатастрофы, две клинические смерти и одну попытку самоубийства. Особенно тяжелой стала авария в августе 1952 года, когда один из возлюбленных певицы, велогонщик Андре Пусс, не вписался в поворот на горной дороге. В промежутках между операциями врачи кололи Эдит морфий, и в итоге она пристрастилась к этому наркотику. Усилия всех ее друзей и курсы лечения не дали результата — в лучшем случае она «пересаживалась» с наркотиков на спиртное. Это оказало роковое влияние на ее внешность. Она еще больше похудела, кудри свалялись тусклыми прядями, и в итоге она остригла их. Ее лицо, по отзывам очевидцев, напоминало «череп, обтянутый кожей». И все равно она продолжала притягивать мужчин. Велогонщика сменил музыкант Жак Льебрар, за ним последовали галерист Андре Шеллер и шансонье Жорж Мустаки. Все они были моложе Эдит, которая с грустью говорила: «Популярность имеет свои минусы. Теперь все мужчины, когда спят со мной, ни на минуту не забывают, что имеют дело с самой Пиаф».

Как ни странно, в этот период она спела лучшие свои песни. Боль и горечь соединились в них с отчаянным вызовом судьбе, с желанием по-прежнему жить и любить. Это и «Падам, падам», написанная ее старым другом Анри Конте, и «Милорд», слова которой принадлежат Мустаки. И, конечно, «Я не жалею ни о чем» — этот бессмертный шедевр в сентябре 1960-го принес Пиаф молодой поэт Шарль Дюмон. Через две недели зал «Олимпия» потрясенно слушал, как маленькая женщина поет:

«Non! Rien de rien...

Non! Je ne regrette rien…

Ni le bien qu’on m’a fait,

Ni le mal tout c5 a m’est bien e’gal…»

«Нет! Ничего ни о чем...

Нет! Я не жалею ни о чем —

Ни о добре, которое мне сделали,

Ни о зле, которого не помню».

«Я начинаю жизнь с нуля» — так кончалась песня, после которой громадный зал сотрясли овации. Но сказать это было гораздо проще, чем сделать. Удерживал груз прошлого, тянули назад друзья, твердившие в один голос — все хорошо, менять ничего не надо. На имени Пиаф к тому времени кормились десятки людей, судьбами которых она распоряжалась с бесцеремонностью истинной звезды. Одних прогоняла, как Симону Берто, которая попалась на краже хозяйских драгоценностей. Других возвышала, как 26-летнего греческого парикмахера Теофаниса Ламбукаса, ставшего ее последней любовью. По привычке решив сделать из него звезду эстрады, она придумала ему новую фамилию — Сарапо. Это была единственная известная ей греческая фраза, означавшая «Я тебя люблю».

Незадолго до этого Эдит вернулась из поездки в Америку, где завела роман с художником Дугласом Дэвисом. Вскоре они расстались, два года спустя Дуглас разбился на самолете. Умерла от перитонита и давняя чудесная подруга Эдит — композитор Маргерит Монно. Узнав об этих двух смертях, певица плакала: «Я всем приношу несчастье!» Тео Сарапо утешал ее: «Нет, мне ты принесла счастье. Много счастья!» В октябре 1962 года они поженились. На церемонии все обратили внимание на отекшее лицо и слезящиеся глаза невесты, рядом с которой жених выглядел особенно молодым и цветущим. Но голос Пиаф остался тем же, и она доказала это во время долгого турне по Франции вместе с Тео. Публика тепло принимала ее, еще не зная, что это прощальные гастроли.

В апреле следующего года Эдит в бессознательном состоянии поступила в больницу города Нейи — у нее отказала печень. После экстренных мер она пошла на поправку и уехала на юг, в деревушку Пласкасье близ Граса. Вскоре, однако, стало ясно, что ее нельзя спасти. Она не может есть, мучается страшными болями, ее вес уменьшается до 34 килограммов. Рядом с ней остаются муж, верный Лулу Баррье и сиделка Симона Маргантен. Она умерла в бессознательном состоянии 10 октября, хотя официальной датой смерти стало 11-е, когда тело на специальном самолете доставили в Париж.

14 октября стотысячная толпа провожала «малышку Пиаф» на кладбище Пер-Лашез. Власти никак не откликнулись на событие, церковь запретила отпевать Эдит как «безнравственную особу». Но парижан это ничуть не смутило: они хоронили свою любимицу, своего «воробушка». Тео Сарапо плакал и бросался на гроб, словно пытаясь и после смерти соединиться с любимой. Он ждал недолго — в 1970 году певец, чья известность быстро канула в Лету, погиб в автокатастрофе. А старый друг Пиаф Жан Кокто умер через несколько часов после нее, когда готовил речь, посвященную ее памяти. После Эдит дорогие ей люди один за другим уходили из жизни…

Наверное, она прожила бы дольше, если бы берегла себя и не доходила во всем до конца, до предела, за которым — гибель. Но тогда она не была бы той Эдит Пиаф, которую помнят и любят до сих пор. Ее судьба — плохой пример для подражания…

Но стоит лишь нажать кнопку магнитофона, как тут же все естество слушателя начинает растворяться в силе ее магического голоса, который живет во времени сам по себе, как огромный, сверкающий сгусток энергии, замешанный на безудержной страсти к жизни.

Иван Измайлов

Баку желает вам счастья

Когда приближаешься к Баку на самолете, первое, что бросается в глаза на Апшеронском полуострове после сверкающей водной пустыни Каспийского моря, — огромные черные лужи, почти что «озера» нефти. Их окружают сплошные леса насосов и вышек, днем и ночью качающих основу мировой экономики из земных недр. С недавнего времени панораму дополняют яркие бирюзовые пятна — это бассейны в частных домах богатых бакинцев. С воздуха особенно хорошо видно, сколь благотворным образом сказалось открытие нефтепровода «Баку — Джейхан» на жизни отдельных граждан. Ну а как вообще дела в столице Азербайджана?

Бакинские девицы: шарм, стиль, стать и норов 

«Постсоветскому» человеку вообще, а россиянину в особенности, находиться в современном Баку психологически комфортно. Первую нашу ипостась бессознательно «греет» обилие признаков «старого доброго» прошлого, плакатного монументализма — вроде гигантских изображений обоих Алиевых, покойного президента и ныне здравствующего. С красочных панно они обращаются к своему народу с оптимистическими лозунгами. На зданиях, где еще остались гербы со звездочками и колосьями, идут работы по замене их на национальную символику. От всего этого мы уже немного отвыкли на родине. Но, естественно, так уж радоваться этому — в лучшем случае, потакать «стариковской» ностальгии, в худшем — просто глупо. А вот ощущать доброжелательное отношение к себе как к гостю из России — действительно приятно. Тем более что, согласитесь, нынче на свете не так уж много мест, где к нам относятся подобным образом.

Вот выйдешь на один из центральных проспектов — Гейдара Алиева или Азадлыг, или к Ичери-Шехер (Старому городу — древнему комплексу зданий, который, как утверждают историки, уникален), или на параллельные морскому берегу улицу Низами или проспект Нефтяников — с простой целью купить себе расческу для волос в киоске. Забыл, скажем, сунуть свою в карман, отправляясь в командировку. А из недр киоска пожилой продавец, расслышав твой сугубо среднерусский говор, вдруг восклицает: «Из России?!.. Да?.. Я считаю: Россия — самая великая страна! Все самое лучшее придумано в России!» Молчишь в ответ, конечно. Не станешь же ни спорить с этими тезисами, ни соглашаться... Но продавец, похоже, в психологические нюансы не желает вникать: «Что, неправда?!» И остается только смущенно улыбаться. Смущенно, но польщенно. И настроение твое, как сказал бы небезызвестный Евгений Гришковец, улучшается.

Бакинский ИчериШехер: крыши средневековой бани

И все, что ты видишь вокруг — и на по-советски просторных главных улицах, между матовых стен многочисленных небоскребов, и в лабиринтах старых восточных кварталов, где к домам примыкают огороды, а крыш иногда нет вовсе, — все это предстает в более радужном свете. Даже нефтяные вышки и качалки, расположенные порой в черте города (в частных дворах они обычно используются для «добычи» воды из колодца)… Удивительно, как часто эти сооружения тут встречаются. Создается впечатление, будто город в прямом смысле плавает в «черном золоте»...

Вполне типовая роскошь деловых кварталов между отелями Hyatt Regency и Международным центром под названием тоже Hyatt — компенсируется искренними улыбками прохожих (здесь принято улыбаться незнакомым встречным — как на Западе, только лучше), меткими шутками кустарей: расположившихся по тротуарам чистильщиков обуви и торговцев разными сувенирами...

Бакинские контрасты кажутся в чем-то резче российских, а в чем-то мягче. Резче — потому что архитектурная разница между дореволюционными кварталами в так называемом баиловском «нахалстрое» и, скажем, гранд-отелем «Европа» бесконечно велика. А мягкость связана не только с отмеченным уже южным добродушием азербайджанского народа, но и с неизменным фактором — со средневековой архитектурной константой Старого города. Вот Девичья башня, знаменитая «визитная карточка» Баку, вот превращенный в музей дворец Ширваншахов, вот древнейший в городе минарет Сынык Гала мечети Мухаммеда (1078—1079 годы) — в какую «категорию» попадают они? Что это, символы ветхости и «заброшенности» или гордые свидетельства славы? Ведь никому не приходит в голову объявить Рим «заброшенным» городом на том основании, что в центре него «торчат» развалины древних форумов.